Григорий Бакланов - На черном фронтовом снегу

РЖ: Одна из сугубо литературных проблем – язык. Вы в воспоминаниях подробно изобразили, как вы бились в журнале за «Собачье сердце» Булгакова, но без особого сожаления уступили «Котлован» Андрея Платонова «Новому миру». Отражает ли этот факт ваши пристрастия в литературной классике?

Г.Б.: Как без сожаления? С сожалением! Но я не ставил перед собой задачи захватить все. Я был за то, чтобы сообща возвращать литературу. Накануне ухода с должности главного редактора «Знамени», когда журнал попал в убийственную экономическую ситуацию, мы придумали уникальный библиотечный проект, который с помощью Сороса и «толстые» журналы спас, и библиотекам помог, обеспечив их журнальной подпиской. Я предлагал сразу же всем журналам объединиться в этом проекте, но они поначалу отказались, и мы действовали сами, на свой страх и риск. Потом, когда увидели, что у нас дела пошли неплохо, и они обратились к Соросу с аналогичной просьбой, и тоже получили поддержку.

РЖ: Этот эпизод свидетельствует, что вам не чуждо экономическое мышление. Может быть, вы бы могли сейчас, хорошо подумав, предложить какой-нибудь спасительный экономический проект и в масштабах всей страны?

Г.Б.: Не хочу быть дилетантом! Экономисты-то у нас есть, да к их голосу никто не прислушивается.

РЖ: Писатели все же, как говорится, «не могут молчать». В свое время вы были одним из первых рецензентов первого опубликованного произведения Александра Исаевича Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Не собираетесь ли сейчас написать рецензию на его последнюю, тоже в чем-то пророческую, книгу «Россия в обвале»?

Г.Б.: Я был вторым после Константина Симонова рецензентом «Ивана Денисовича» и оценивал повесть как сильное художественное произведение. Но публицистика Солженицына, его телепередачи не кажутся мне серьезными. Это как раз и есть дилетантство! «Россию в обвале» я начал было читать, но не дочитал. Так что в данном случае рецензента из меня не получится.

(Из интервью для «Известий». Беседовала Гузель Агишева, 2008 год)

Известия: Вам 17 лет. В воздухе пахнет войной. Как все это было для вас?

Григорий бакланов: Вечерами свист, треск, завывание – горит окошко лампового приемника ЭКЛ. Его потом отобрали. А пока – идет война в Европе, в эфире немецкая речь, их победные марши. И мы чувствовали, войны с немцами не избежать. Вспомнить стыдно, но мы с моим другом Димкой Мансуровым обрадовались, когда услышали по радио: война. Побежали в военкомат: казалось, вот оно пришло, наше время. Нас прогнали. Говорят, первой пулей на войне убивает правду. Сводки сообщали: «Нами сбито 65 самолетов противника». На следующий день: «По уточненным данным, за 22 июня всего было сбито 76 самолетов, а не 65, как говорилось ранее». Мы радовались, что не 65, а целых 76 самолетов… И не знали, что на приграничных аэродромах уже уничтожены почти все наши самолеты, их даже не успели поднять в воздух.

Известия: Перед нашей встречей прошлась по книжным. Редко найдешь Гроссмана, Некрасова, Астафьева, нигде нет ни Быкова, ни вас, ни Кондратьева. Зато спрос на сочинения Виктора Суворова, который переворачивает военную историю с ног на голову: Сталин вовсе не обезглавил армию чистками 37-38-го годов, а укрепил ее, очистил от бездарных карьеристов. Гитлеровские полководцы – Манштейн, Гудериан, Роммель – совсем не крупные стратеги. И война была никакая не Отечественная и уж точно не Великая, потому что СССР в результате подмял пол-Европы…

Бакланов: Тонино Гуэрра говорил, что самая страшная цензура – экономическая. Он так говорил, потому что не испытал цензуры политической. Мой роман «Июль 41 года» был запрещен на 12 лет. Но Гуэрра прав: читать Толстого – это же труд. А книги Суворова я просматривал: абсолютная ложь. Не люблю перебежчиков. Их сейчас много: и на ТВ часто выступают те, которые бегали то на Радио Свобода, то обратно. Не верю я этим людям.

Известия: Сегодня о той войне пишут люди не моложе 60. Толстому было 35, когда он написал «Войну и мир», и он не был участником войны 1812 года. Значит, личный опыт не главное?

Бакланов: Все книги о Великой Отечественной уже написаны. Из последних, настоящих – «Генерал и его армия» Владимова. Приблизительно в 60 он ее и написал, имея в багаже пережитого свои детские ощущения военного времени. Книга о войне, чтоб остаться в литературе, должна быть написана из самой войны и на расстоянии от нее. Вся «лейтенантская проза» возникла лет через 10 после войны. Для военной машины цена одной человеческой жизни ничтожна, а разве была ничтожна она для каждого из тех сотен тысяч отдельных людей в шинелях? В литературе человек – единица измерения, мера всех мер. Только через него мы понимаем и время, и события, и самих себя. Потери на фронте в 44-45-м годах, когда мы побеждали, составляли в среднем двадцать с лишним тысяч человек в день, из них 5,2 тысячи – убитыми. А в 41-м мы ежесуточно теряли на фронтах по 24 тысячи человек, убитыми – 17 тысяч… Окопная правда в том, что война бесчеловечна, мы вообще были уверены, что после такого ужаса войны навсегда прекратятся.