Мой ГУЛАГ. Личная история

Каждый день ощущалось отсутствие родителей. Получаешь какие-то незаслуженные обиды и начинаешь думать: а если бы была мама? А мамы нет. А где она, почему, как? И развивается такое состояние, когда ты хочешь уйти от всех, куда-то спрятаться, чтобы тебя никто не видел. Не хватало тепла. Именно безусловного принятия. Как-то тетя назвала меня сиротой. Ну, видимо, чтобы меня не обижали или что-то в этом роде. Я это услышала. Слово мне было непонятное, а раз так, надо выяснить. Когда выяснила, во всеуслышание заявила, что я не согласна! У меня есть мама и папа, только я не знаю, куда они вдруг делись. Но я не сирота, потому что я их хорошо помню!

Однажды к дяде зашли его товарищи. Они расположились за столом, стали разговаривать, а я находилась за ширмой. Вначале я не слушала взрослые разговоры, мне было неинтересно. А у меня за ширмой всегда были дела: я или рисовала, или что-то лепила. И вдруг я услышала очень отчетливо имя своего отца. Посмотрела в щелочку: они кивали головами, позы очень прискорбные. Дядька сказал: «Конечно, у меня же его дочь». И кивнул в сторону ширмы. Он меня не видел, не знал, что я дома. И тогда я поняла, что мой отец в очень большой опасности и, возможно, я его больше никогда не увижу. Мне было девять лет. Но вместе с тем тогда же я поняла очень важную для себя вещь: мой отец честный и порядочный человек. Мне даже стало спокойнее, потому что я очень стеснялась. Я помню, что какая-то девочка перестала со мной общаться. Без всякой видимой причины. Оказалось, что ей просто запретили. И во мне все время шла внутренняя работа. Я начинала размышлять: в чем дело? Где мама, где отец? Например, были темы, на которые в доме совсем не говорили. Иногда меня даже предупреждали, если мы шли куда-то, что ни о маме, ни о папе нельзя говорить. И тогда я спрашивала: «Они сделали что-то плохое?» Я еще не слышала выражение «враги народа». Но что такое шпионы, диверсанты, я знала. Я любила читать, а в то время было множество книг про шпионов. Образ врага культивировался. Поэтому мы должны были быть честными, смелыми, чтобы распознать этого врага, выявить его. То есть шпиономания уже существовала, и дети были вовлечены.

В 1941 году я уехала в эвакуацию в Оренбург к бабушке по линии мамы — Анне Сергеевне. С ней у меня не было особого контакта, она была очень недовольна тем, что я чаще вспоминаю отца, а не маму. Это ее обижало. Когда она сердилась, называла меня «упрямый хохол» — по отцу я же украинка, «не нашей породы», «собачья мать», потому что хлеб, который получали в эвакуации, я весь общипывала по дороге домой и раздавала собакам.

Бабушка занималась поисками мамы, делала запросы в НКВД, но только году в 1943-м стало известно, что она в Казахстане, в Акмолинском лагере жен изменников Родины, АЛЖИРе. У бабушки был хороший «подарок»: у нее там была не одна дочь, а две: еще Нина, которая была замужем за торгпредом в Японии. Как позже рассказывала мама, сестры встретились совершенно случайно еще в Бутырской тюрьме. Мама увидела Нину в коридоре. Она была бледная как мел, шла шатаясь: над ней как над женой дипломата поработали еще более зверски. Мама хотела кинуться к ней навстречу, но та ей показала жестом: нет. Они обе носили разные фамилии, по мужьям. Никто не знал, что они родные сестры. И так им удалось попасть в один лагерь. В том, что сестры были в одном лагере, был плюс. Когда разрешили переписку, разрешили и посылки. И бабушка посылала гостинцы то одной дочери, то другой, и они могли делиться.

Бабушка мне не сразу сообщила, что узнала, где мама и что с ней, — она имела характер нордический. Однажды я увидела, как она упаковала посылку и понесла ее куда-то. Я спросила: для кого это? Она мне ответила как-то невнятно. А в другой раз все же сказала, что это маме. «Так если маме, может, я напишу письмо или нарисую что-нибудь?» — спросила я. «Ну, напиши», — ответила она безразлично. Я спрашивала бабушку, куда она отправляет посылки, где мама. Она отвечала: «Ну-у, это далеко». Я уже знала, что мама в лагере. Поначалу я думала, что это такой лагерь, как пионерский. Я не знала, что такие места называются лагерем. Знала, что есть тюрьма. А здесь говорят не «тюрьма», а «лагерь». На карте по адресу я пыталась найти этот город — Акмолинск. И тут возникала другая проблема, не столько географическая, сколько психологическая. Дело в том, что каждая сторона родственников «раздваивала» мое сознание. Бабушка мне всячески показывала, хоть и скупо, что мама как жена врага народа в лагере из-за отца. А вторая сторона, папины родственники, наоборот, считали, что отец сидит в тюрьме из-за материнских «тряпок». Еще никто не знал, что он расстрелян. Мне было трудно разобрать всю эту информацию с двух сторон. Конечно, я склонялась к тому, что папа ни в чем не виноват, а мама оказалась в лагере из-за папы. И это все одна большая ошибка. Так я это все и воспринимала и несла в себе.