Мой ГУЛАГ. Личная история

Мама не пришла ни завтра, ни послезавтра, ни на третий день. Бабушка поняла, что придут и за ребенком, поэтому надо спасаться, убегать из дома. По документам наша семья проживала в квартире втроем: папа, мама и я. Бабушка к нам приехала из Оренбурга и жила безо всякой прописки. Никто не знал, есть бабушка, нет. Получалось, пятилетний ребенок остался в квартире один.

Я не помню никаких объяснений бабушки, помню лишь, что после исчезновения мамы за мной пришли, чтобы забрать в специальный детприемник. В дверях появился пожилой человек и сказал, что на основании документа — он предъявил бабушке какую-то бумагу — должен меня забрать. Я вцепилась в бабушкину юбку и заревела: «Бабушка, не отдавай! Не пойду, не надо!» А куда «не отдавай», я же не знаю, куда меня пришли забирать. Страшно было! Уже папы нет, мамы нет, не пришла она ночевать сегодня, и теперь за мной пришли. Бабушка, она была украинкой, начала кричать: «Ратуйте, люди добрые! Не отдам детину». Это значит: помогите, люди добрые, не отдам ребенка. Она кричит, я, естественно, плачу. И в это время к нам зашла соседка, ее бабушка позвала: «Помоги, Феклуша, помоги отбиться от официоза!» Феклуша, видя эту картину, все поняла. Говорит мужчине: «Не забирайте ребенка! Только недавно взяли сына, увезли невестку, не забирайте ребенка прямо сейчас, помрет старуха, приходите завтра…» И он ушел, пообещав прийти завтра.

В тот же день бабушка убежала со мной из дома. В Москве у нее были еще две дочери, родные сестры отца. Она пошла к старшей, более благополучной. Но та сказала, что не может принять ребенка: «Вы, мама, можете остаться, а ребенка, как это и положено, надо отдать в детский дом». Она партийная, читает газеты, она вообще шокирована тем, что мой отец оказался врагом народа. Я слышала, как она говорила, что и меня надо отдать в детский дом. Это наложило отпечаток на мои взаимоотношения с ней в дальнейшем: я всегда ее боялась. И тогда бабушка развернулась и ушла со мной к другой дочери, у которой мы и остались до весны. Она жила с мужем и маленьким сынишкой лет двух в бараке, у них там была комнатка. Общая кухня, общий туалет, все дети играли в длинном коридоре. Через какое-то время и я влилась в этот поток, тоже стала играть. Никто и не знал о моем происхождении: в гости приехала девочка. Родителями интересовались, безусловно, но я и сама наговорила лишнего. Например, когда меня гладили по головке, говорили доброе слово, я чувствовала расположение, теплоту и сразу спрашивала: «Вы не знаете, где мой папа?» А ведь шли аресты, и скоро поползли слухи, что ребенок-то с изъяном, интересуется, где папа. Поэтому весной 1938 года тетя сказала бабушке: «Мама, надо Ритусю куда-то девать. Я не могу ее здесь оставить, у меня могут быть неприятности». Она член партии, очевидно, что нигде не указала, что родной брат арестован. Они с мужем работали в аэропорту, как и муж старшей сестры, и я очень портила им картину. И вот тогда бабушка, заранее созвонившись, повезла меня к родной сестре мамы, Елене Афанасьевне, у которой я и задержалась на многие годы. Она жила в трехкомнатной квартире на улице Палихе. Тетя с семьей располагались в одной большой комнате, а две другие занимали еврейские семьи, очень интеллигентные люди. Они все понимали, относились ко мне прекрасно. Знали, что в любой момент сами могут оказаться в такой ситуации. Один сосед вообще не закрывал свою комнату для того, чтобы я могла там играть. Его целый день не было дома, а у него на полу лежала шкура белого медведя с головой, зубами, лапами с когтями. Она была на специальной подкладке, но создавалось полное впечатление, что это настоящий белый медведь. Животных я любила всегда и этого воспринимала как живого, думала: а может, он еще и будет живым. Я его гладила, разговаривала с ним, так и засыпала на нем часто.

Бабушка приезжала ко мне на Палиху и водила гулять под стену Бутырской тюрьмы. Она бросала мячик вперед по тротуару и громко кричала: «Ритуся, беги скорее, принеси мячик!» У нее был специфический хохляцкий выговор, и она рассчитывала на то, что кто-то — или мама, или отец — могут быть в этой тюрьме, услышат ее и будут спокойны за то, что я с ней, а не в детском доме. Мама действительно была там, но раньше. В то время, когда бабушка проводила эту операцию, маму уже отправили этапом в Казахстан, а отец был расстрелян. Тогда я не понимала, что это тюрьма. И конечно, что мой отец или мама в принципе могут быть в тюрьме — в голову не приходила такая мысль! Ну да, куда-то исчезли родители… Но я же всегда фантазировала. Я жила в атмосфере своих представлений и мечтаний. Отца и маму я ставила в разные жизненные ситуации. То они у меня в Африке, кого-то ловят или обезьянок опекают. Папа же ветеринарный врач. Или они на Северном полюсе что-то исследуют, изучают. На что моя бабушка мне говорила: «Дурень думкой богатеет» — то есть сама придумает, сама радуется. Я все время приставала к бабушке: почему родители не взяли меня с собой? Ну как же они могли так надолго уехать? Бабушка не отвечала прямо на вопрос, отделывалась вот этой фразой. А я представляла, как они вернутся и мы пойдем куда-нибудь. В зоопарк или просто будем дома. Я уже давно не была в своем доме. У меня было ощущение, что я везде чужая. У тети было неплохо. Но дядя, я знала это, не хотел меня в доме иметь: у них было двое детей, а тут еще я. Конечно, он был раздражен: пятеро в одной комнате.