Татьяна Томилова - Во временах и далях. Автобиографический роман

Иногда мы заставали там и гостей – «танту» Труду с сыном-подростком Петером (почему-то прозванным мною «красным петухом», конечно, по-немецки). Взрослые, сидя за занимавшим середину комнаты столом, беседовали, благовоспитанный пионер Петер помалкивал, мы же с Ритой занимались никогда не надоедавшим делом – перебирали у окна шкатулку с пуговицами, бусинами и подобными драгоценностями. У каждой из нас уже были свои накопления, приносимые в фирменных коробочках из-под чая на смотрины и обмен. Помню, как жалко было мне Муську, которая, в случаях моих свиданий с Ритой у них дома, пыталась разглядеть своими огромными черными глазищами что-нибудь из дивных красот наших «сундучков». В отличие от нас, Муся получала вполне обычное домашнее воспитание под присмотром бабушки. Ее не учили языкам, не обременяли музыкальными занятиями, летом не бывала она вместе с нами на даче. Скорее всего, по причинам материального плана. Рита же, в те далекие времена державшая сестру на расстоянии (вероятно, ревнуя к матери), не допускала с моей стороны никаких поблажек. А с ее сложным армяно-шведским характером спорить не приходилось.

К чему это подробное предисловие? Очевидно, для закладки контрастной основы последовавшим переменам, разлуке с нашими воспитательницами, а затем – и с привычным жизненным укладом. С поступлением в семилетнем возрасте в первый класс мне пришлось расстаться с Августой, Рите – с Бертой. Для присмотра за мной мама переселила к нам моего деда, Леонида Александровича Томилова, с улицы Воскова, из прокуренной комнатушки моей третьей тетки. Мамина сестра Нина Леонидовна, врач-невропатолог, была, в глазах знакомых, человеком оригинальным. При входе в ее комнату сразу удивляли стены, увешанные географическими картами сибирского Юго-Востока (всегда интриговавшее меня теткино хобби). Собирала она и книги о знаменитых путешественниках в эти края. Но сама «принципиально» никуда не выезжала, довольствуясь одинокими многочасовыми прогулками по пригородным болотам. Опасаясь близких со мною контактов («чтобы не привыкнуть»), она, хорошо рисовавшая, все же дарила мне портреты животных – героев моих детских фантазий, а как-то – и целую коробку картонных елочных фей и эльфов. Помимо того, художественно обшивала двух своих кукол – от белья и шляпок к разнообразным костюмам до чулок и кожаных туфелек.

Дед, отработав свое на каком-то заводе и выйдя на пенсию, в свободное время от необходимого за мной надзора и выходов в булочную, тоже с увлечением предавался чтению. Сидя в большом кожаном (подаренном Лизочей) кресле возле заставленного горшками «своего» окна, углублялся в очередной фолиант о путешествиях. Особенно мечтал приобрести книгу доктора Елисеева о поездке в Африку (книгу, в конце концов, нашли в каком-то «буке»). Свою же основную, хроническую тоску «по землице» старался отводить уходом за густо заселившими оба наших окна растениями. Помню великолепные «ковровые» бегонии, мощные алоэ, регулярно цветущий наглый «тещин язык». Окно над дедовой кроватью пришлось перегородить дополнительной полкой – подоконники уже не вмещали разрастающегося обилия зелени. А на углу письменного стола, уже много лет росла порядочная финиковая пальма, выращенная мамой из косточки. Подозреваю, что в моих родственниках тосковали несостоявшиеся натуры, голодные души странников, а возможно – просто подавляемая бытом тяга к свободе…

Вот и мама, не имея больше возможности брать меня, школьницу, с собой в отпуск, сразу отбросила не любимый ею юг. Зато пристрастилась ездить до станции Веймарн под Кингисеппом в деревню к некой Ане, кажется, давнишней своей пациентке. Оставляя меня и деда временным заботам Нины (откровенно ими тяготившейся), она проводила скупые счастливые дни в быту деревенской избы, бродила по лесам. В город возвращалась, нагруженная брусникой и солеными грибами, заранее встревоженная ожиданием домашних новостей. Я понимала отвращение мамы к предстоящей до следующего отпуска «каторжной» жизни, отравляемой скандалами заведующей ее поликлиники. Но, сочувствуя, не умела выбрать верный тон для встречи. Кидаться с объятиями, подобно книжным персонажам, считала для себя неприемлемым, сантименты мне претили. «Мертвая душа!» – вздыхала мама. Утешеньем ей служила убежденность в моей поднадзорности и несомненные успехи в немецком. На нем я не только предпочитала, по случаю, общаться, но и размышлять. Даже отца, вернувшегося из очередной поездки и которого быстро забывала, я ошарашила вопросом: «Bist du mein Papa?». Мама же вроде осталась мною довольна – мол, времени мы тут даром не теряем!