Марина Цветаева: Тетрадь четвертая

Неужели Вы меня помните? Вы были таким юным, мы все были такими юными. Была Москва. Было Рождество. Был снег. Вы писали стихи. Я писала стихи. Мы читали их мадмуазель Елене Гедвилло. [18] Гедвилло Елена Адамовна — преподавательница французского языка в московской гимназии М. Г. Брюхоненко, последней, где училась Цветаева.

Вы любили Франсиса Жамма, я любила Эдмона Ростана. Но это не мешало нам понимать друг друга. Мадмуазель Гедвилло любила стихи и юность.

Приехав в Париж в 1925 г., я не искала возобновления отношений ни с кем из моего детства. Всякое прошлое есть прошлое, а то прошлое (Война, Революция) было абсолютным, совершенным Прошлым — никогда не бывшим.

И однако же, когда я слышала Ваше имя, передо мной всегда вставало видение: Москва — снег — Рождество — очки — юность, видение, немедля переходившее в улыбку, которая отдаляла меня от собеседника на расстояние куда большее, чем 1909–1930. Я помещала Вас в страну моей юности, собеседник же оставался снаружи.

Милый Жан Шюзвиль, когда госпожа Г-кая [19] Скорее всего, имеется в виду Надежда Даниловна Городецкая (1903–1985) — писательница и журналистка, с которой Цветаева должна была регулярно встречаться в 1929–1930 гг. на собраниях Франко-русской студии. Весьма вероятно, что именно на собрании студии 16 декабря 1930 г. Шюзвиль (впервые в этот день посетивший студию) и передал через Г. упоминаемый в письме сувенир для Ц., которой в тот день не было на собрании (см. список участников собрания в стенографическом отчете о вечере: Cahiers de la Quinzaine, 1931, XXI serie, 42-е cahier). передала мне привет от Вас, у меня было чувство — не будем бояться больших слов, всегда меньших, чем наши чувства, — воскресения: не Вашего — моего собственного, меня тогдашней.

Ведь то, у чего нет очевидцев, никогда не существовало.

У той меня — нет очевидцев.

Милый Жан Шюзвиль, законом моей жизни (невольным) было действовать себе более во вред, чем во благо. Особенно своими письмами. Я всегда стремилась быть собой, всей собой, а чаще всего этого не следовало бы делать.

Может быть, я действую себе во вред и теперь, когда пишу Вам такое письмо вместо другого — любезного, и «простого», и никакого…

Милый Жан Шюзвиль. Вот опять Рождество. Приезжайте повидаться. Это в пригороде — Мёдон — напишите мне, когда — чтобы я была дома.

Маршрут такой: Вы садитесь в пригородный поезд на станции Площадь Инвалидов — или Альмский мост — или Марсово поле — или мост Мирабо — выходите в Мёдон-Валь-Флёри — переходите через мост на другую сторону — подымаетесь по авеню Лувуа и, не сворачивая ни вправо, ни влево, оказываетесь прямо перед моим домом — улица Жанны д’Арк, 2 — первый этаж налево — стучите.

Желательно около 4 часов.

Вы увидите моих детей. Вы, видевший меня ребенком.

МЦ

Рождество 1909 г. — Рождество 1930 г.

Москва — Мёдон (фр.)]

Потом, слова Шюзвилля: — Je Vous craignais tant: Vous étiez tellement intelligente, tellement intelligente, Vous me fai-siez peur, Vous correspondiez si peu à ce rêve de jeune fille — qu’a chaque jeune homme… [20] «Я так Вас боялся: Вы были так умны, так умны, что я испугался. Вы так мало были похожи на тот идеальный образ девушки, который есть у каждого молодого человека…» (фр.)

(Горько слушать — даже 21 год спустя! Даже (1938 г.) 29 лет спустя! И когда будет — не горько?! Мое последнее чувство от людей будет — горечь: незаслуженность обиды.)

Мур — осень 1930 г. (51/2 лет)

(Очевидно в ответ на какой-нб мой (вечный) возглас о конце книги:)

— Тогда читайте с конца!

— Зачем любить человека, когда его нет?

(NB! То, что я делала — всю жизнь.)

(В этой тетрадке — серой, грязной, Pax-Labor — поправки к концу франц<���узского> Мóлодца, статья о детской сов<���етской> книге [21] Статья «О новой русской детской книге» (1931). и эти наброски писем. Тетрадь надписана: Октябрь 1930 г. С<���ен> Лоран — 4/17-го сент<���ября>, канун Алиного семнадцатилетия. Но письма — из Мёдона.)

<���Одна страница оставлена незаполненной.>

сентябрь

1.

Полон и просторен

Край. Одно лишь горе: