Когда меня спрашивают о самом памятном событии, мне всегда хочется назвать этот неповторимый, самый счастливый в моей жизни рассвет.
Я встала, прошлась по коридору, останавливаясь у «своих» купе — дети спали. Я смотрела из окна на небогатые северо-западные деревушки, на заросшие сиренью улицы Кингисеппа, на казенно-величественные павловские казармы Гатчины. Разбудила детей. Они действовали самостоятельно — умылись, тщательно причесались. Притихли: вывески были уже только на русском языке, с перрона слышалось только русская речь. Как-никак вокруг была незнакомая страна.
И вот уже видна из окон вагона низина, и в ней — дома и заводские трубы Ленинграда. Утро становилось пасмурным, и от этого Ленинград надвигался суровым, огромным. «Из тьмы лесов, из топи блат…» — оживали пушкинские строчки: Чувства были в том состоянии, когда сам себе не веришь: будто все, что происходит сейчас с тобой, вовсе не с тобой происходит. Поезд замедлял ход. От простора Нарвской заставы, улиц, уходящих в утреннюю июньскую дымку, от крытого перрона Балтийского вокзала менялись масштабы окружающего — все становилось больше. И вот я вижу бегущую к нашему, вагону девушку, по фамильному сходству понимаю — это моя двоюродная сестра, которую я никогда не видела. Сестра плачет от волнения, я креплюсь — нельзя реветь перед ребятами. Потом, когда мы екали в туристском автобусе и экскурсовод — тоненькая блондинка в черном летнем плаще с серебристым капюшоном — говорила о Ленинграде на прекрасном ленинградском, безукоризненном русском языке, мне было не до внешних приличий. Медный всадник, арка дворцовой площади, шпили Петропавловки, Невский проспект перестали быть чёрно-белыми, как на иллюстрациях моего любимого старинного издания «Евгения Онегина», они налились жизнью, цветом, прекрасной каменной и бронзовой плотью, окружили и закружили меня, я не могла оторваться от окна. День прояснился, стал бледно-золотым и бледно-голубым, очень ленинградским. А у меня все расплывалось перед глазами, как в дождь. Мне надо было переводить ребятам все, что рассказывала экскурсовод, я незаметно вытирала слезы и переводила. Кто-то из ребят спросил, чем я расстроена. Я не сумела ответить — им ведь трудно было понять, что я встретилась с Родиной. Для ник неведомо было все, что я знала с детства, все, что называлось русской литературой, русской историей, восстанием 14 декабря, Октябрьской революцией. Они узнавали это сейчас, новые знания усваивались ими не со страниц книг, а конкретностью величественных зданий, простором исторических площадей. Вечером в дневниках появились названия ленинградских достопримечательностей, и у всех — записи о впечатлении от Ленинградского Дворца пионеров. Те, кто вел дневник, писали: я бы поступил в изобразительную студию… в технический кружок… в стрелковый, в хоровой, танцевальный… Два часа, проведенные нами в Ленинградском Дворце пионеров, открыли и ребятам, и мне совершенно новый мир, о котором мы просто не имели и не могли иметь никакого представления. Ребята строили планы — всё ленинградское, по возможности, повторить в своих школах. Следующим утром мы вышли на жаркий московский перрон. Всё волнение, все равные потрясению эмоции я израсходовала в Ленинграде и милую, пеструю, веселую Москву разглядывала без невольных слёз, с давней любовью и радостью. Кончился пояс белых ночей с их влажным ароматом, от московских улиц веяло континентальным климатом, в котором с непривычки было жарковато. Краски московской старины были сказочными. Новая Москва — ясной, прозрачной, солнечной.
Ребята в своих рисунках использовали самые яркие цветные карандаши. В дневниках появились записи: ходили по Красной площади, были в мавзолее, видели Ленина. О Ленине они знали по первому пионерскому году.
От дальнейшего пути осталось в памяти качание вагона, прильнувшие к окнам возбужденные дети, голубой июньский простор по обе стороны поезда, и ветер, врывающийся в открытые окна — чем дальше, тем он был суше и горячей.
Я никогда не вела дневников, может быть, именно поэтому многое пережитое прочно осело в памяти. Из всего, открывшегося мне в те четыре дорожных дня, я выбираю первое и главное: всюду, куда бы мы ни заходили, советские люди были рады нам, доброжелательны и искренни. После прибалтийской замкнутости и известной манерности, церемонности при знакомствах быстрая общительность казалась просто прекрасной. Впоследствии Этель Силларанд-Аэсма в своей книжке «Самая длинная путевка» напишет о таком же ощущении: дети тоже поняли и оценили это свойство советских людей, запомнили его, и не только запомнили, но и усвоили навсегда.
Читать дальше