Нина Храброва: Мой Артек

Итак, мы — познакомились. Начинаем привыкать друг к другу. Переживаем вместе первую неприятность: до чьей-то оплошности приходим записываться на радио не вовремя, после опоздания нас сразу же отправляют в Министерство просвещения, и тогдашний министр Ниголь Андрезен неадекватно происшествию кричит на меня, не выслушивая объяснений:

— Если нарушение порядка повторится еще раз, отстраню вас от поездки в Артек!

У меня дрожали коленки от страха — министр ведь, ему ничего не стоит отстранить! — и от возмущения — министр просвещения же, как он может позволить себе кричать на меня при ребятах? Мне казалось — мой авторитет, не успев возникнуть, потерян навсегда. Но не тут-то было. Едва закрылась дверь министерского кабинета, как бывший со мной и все слышавший Володя Аас неожиданно для меня говорит:

— Не огорчайтесь, Нина. Мы ведь не виноваты, а виноватых нам искать некогда, и вообще мы скоро уйдем на поезд и забудем этого министра на целый месяц.

Я изумленно смотрю на Володю и, вместо того, чтобы расплакаться, начинаю хохотать, Володя тоже. Право же — на целый месяц забудем про радио и про министра. Потом, в июне 1942 года, в Москве, в эстонском постпредстве и встретилась, с Ниголем Андрезеном. Он чудом уцелел во время бомбежки кораблей, уходивших из горящего Таллина в Ленинград, рассказывал мне об этих тяжелых часах доверительно, как равной, о своей несправедливости начисто забыл и был доброжелателен настолько, насколько ему это свойственно.

А с «Ноорте хяэлы» в тот памятный день 15 июня у нас все получилось хорошо и ладно: корреспондент поговорил со мной и с ребятами, сделал предотъездный снимок, и у Ланды, хранительницы всех наших архивов и документов, есть вырезка из газеты — в давнем типографском тумане можно-таки разобрать выражение радостного нетерпения на наших лицах.

У ребят в рюкзаках и чемоданах, разумеется, были тетради для ведения дневников, цветные карандаши. И вот кое-кто уже притулился к столам и подоконникам в доме молодежи, записывают первые впечатления, рисуют. Эти дневники тоже хранятся у Ланды. Трогательные детские лаконичные и добросовестные заметки: чем кормили, да куда водили. То ли возраст, то ли привычная с детства скованность какая-то в них — во всех дневниках одинаковый перечень событии, главных и совершенно второстепенных, казавшихся им тогда значительными. Ланда говорит теперь:

— Не видишь, что ли? Они же списывали друг с друга. Только мой дневник остался самостоятельным, я вела его по-португальски…

И у всех хорошие, яркие рисунки. Прекрасно рисовал Кальо Полли — ныне член Союза художников, яркие фантастические и реалистические пейзажи в своих блокнотах создавали Этель, Лайке, Айно. А Эллен Айа и Ада Салу в первый же день завоевали наши души своими прекрасными голосами. Словом; еще в Таллине я поняла — во всем, что касается искусства, мы в Артеке в грязь лицом не ударим.

Вокзал, поезд. Впервые в жизни — и я впервые — входим в купейный спальный вагон. Ребята тщательно всё осматривают, и мы дружно радуемся — как всё разумно устроено в этом домике на колесах. Дети располагаются, я хожу, смотрю, пытаюсь разредиить первые слабенькие конфликты по поводу размещения кому-то хочется наверх, кому-то надо быть у окна. В суете размещения вдруг покачнулись все, поезд тронулся, ребята прильнули окнам, Эллен и Ада поют, остальные присоединяются, Володя Николаев приглашает сразу поиграть в карты, я возмущаюсь и запрещаю, призываю лучше петь. Колеса стучат все торопливей и чаще. А ребячьи голоса все тише, дети ведь устали. Заснули! Еще аз прохожу по всем купе и решаю — просижу у окна всю белую ночь, я ведь впервые в жизни еду на ленинградском поезде… Плывут за окном знакомые по поездкам Нарва — Таллин белесые от тумана равнины с цветущими примулами, светлые от черемухи опушки лесов. Не помню, как заснула. И не проснулась в Нарве, где должна была встретиться со своей тетей, специально приехавшей из деревни — повидаться со мной перед дальней поездкой. Тетя металась от вагона к вагону, а я спала безответственно и крепко — так же, как и мои усталые дети. И вдруг проснулась, словно от толчка. Поезд уже вышел из Нарвы и подходил к Комаровке. Поезд без остановки пересекал границу, ту самую, неприступную, запретную. Поезд миновал речку, и я оказалась в Советской России. Взошло солнце, залило золотым и розовым цветом и без того яркие калужницы на берегу ручья и черемуховые кущи. Таял, быстро рассеивался туман, седые от росы луга искрились.