Тахави Ахтанов - Избранное в двух томах. Том второй

Академия носит имя Рабиндраната Тагора, и это высокое имя как бы распространяет вокруг себя свет мудрого спокойствия. Наши собеседники полны доброжелательного терпения по отношению к инакомыслящим. Их аргументы лишены какой бы то ни было запальчивости, и, даже не соглашаясь с вами, они высказывают уважение к вашему мнению. Например, требуя обязательного знания языка переводимого оригинала и отвергая роль языка-посредника, господин Крипалани все-таки считает долгом подчеркнуть мой опыт переводческой работы.

— Вам многое, вероятно, виднее, мистер Ахтанов, — деликатно говорит он мне, — ведь и у нас были случаи, подтверждающие вашу точку зрения. Например, перевод вашего великого Льва Толстого на языки народов Индии. Находились литераторы, переводившие непосредственно с русского. Но из-за ограниченности своих возможностей они жестоко обедняли несравненные произведения. И наоборот, переводы, сделанные нашими талантливыми писателями, не знающими русского и прибегавшими к английскому как языку-посреднику, индийцы и сегодня читают с наслаждением. Однако в принципе...

Спор продолжается, радуя обе стороны сходством проблематики, совпадением интересов. Здесь, в доме, носящем имя великого Тагора, нам вспоминаются его мудрые слова: «Дело не только во взаимных влияниях, дело и в общности человеческих представлений...»

Я волнуюсь, видя неподдельную радость, с какой здесь принимают привезенный мной подарок — пластинку с записями избранных казахских песен и кюев, с каким интересом наши хозяева разглядывают макет домбры.

— Музыка в переводчиках не нуждается. А тому, кто лишен счастья воспринимать ее, и переводчик не поможет. Но нам, индийцам, казахская музыка, безусловно, покажется близкой.

...Этот наш первый индийский день, битком набитый впечатлениями, завершился встречей с давним знакомым. Нас пригласил провести вместе вечер известный поэт Саджад Захир, пишущий на языке урду. В начале шестидесятых годов это имя не сходило со страниц газет. Его сопрягали тогда с именем другого крупнейшего поэта современного Востока — с именем Фаиза Ахмад Фаиза. Оба поэта были тогда заключены в тюрьму. Их поэтическая продукция, создаваемая в камере, пересылалась на волю под флагом писем к семьям, и прогрессивная пресса охотно печатала эти свидетельства несломленного человеческого духа. Тогда коммунист Саджад Захир был первым секретарем коммунистической партии Пакистана. Сейчас, живя в Дели, он активно участвует в прогрессивном движении писателей Азии и Африки. Всего несколько лет тому назад мы принимали его и его жену у себя в Алма-Ате. С ними был тогда и многоизвестный литератор Амрит Рай, сын большого индийского писателя Према Чанда. Встречались мы и позднее, на симпозиуме писателей Азии и Африки.

С тех пор Саджад Захир немного погрузнел, да и седины прибавилось. Но все те же мягкие ровные манеры, все тот же негромкий грудной голос. В этом проявляется индийский национальный характер. Уже через два-три дня, проведенных в этой стране, путешественник замечает, что люди здесь не шумливы, хотя есть в них и живость, и общительность, и непосредственность.

Атмосфера доброжелательства, неподдельного интереса к личности гостя создается не только хозяином, но и хозяйкой. Гость ощущает оригинальность этой семьи, слитность ее духовных запросов. Как писательница, как автор интересных проблемных романов на языке урду Разия Саджад Захир пользуется большой популярностью. Она очаровывает собеседника не только содержательностью и глубиной своих мнений, но и внешним обликом. Это пример того, как душевная красота влияет на красоту физическую. Выразительность глаз, их блеск, вызванный воодушевлением, доброта улыбки — все это делает Разию-ханум очаровательной, заставляет забывать о ее возрасте позднего лета. Смуглая Мадонна...

Жилье супругов Саджад Захир стирает у нас ощущение заграницы. Потому что главное убранство этого небольшого коттеджа — книги и рукописи. Масса книг... И стол, буквально заваленный рукописями. Это так знакомо, так привычно, так соответствует нашему быту, что ты забываешь о тысячах километров, лежащих между этим кабинетом и твоим собственным. Да и сама беседа — это как бы продолжение наших московских, ташкентских, алма-атинских долгих разговоров, в которых хоть и нет особой последовательности, и даже, может быть, немало разбросанности, но в которых зато сквозит богатство мыслей и чувств, желание щедро обменяться ими с друзьями, с теми, кто живет и дышит интересами художественного слова.