Сергей Есин - Дневник. 2009 год.

В Эстонии антиправительственные волнения, связанные с резким ухудшением уровня жизни.

17 января, суббота. Наконец-то приехал долгожданный Витя, и жизнь сразу побежала. Сначала он съездил в гараж и забрал оттуда машину. Потом съездил, купил и занес на пятый этаж еще один книжный шкаф, потом мы съездили с ним на рынок и затоварились, имея в виду кризис, под самую завязку. Мясо и овощи на Теплостанском рынке чуть ли не вдвое дешевле. Всего продуктов привезли килограммов семьдесят, включая и двенадцать бутылок подсолнечного масла. Когда покупали бакалею, то продавец говорил, что уже с понедельника опять цены поднимутся, а три дня назад на 5 рублей повысили цены на сахар.

Пообедали вареной картошкой и копченой скумбрией, и сейчас он собирает книжный шкаф, а я сижу над компьютером. Неразговорчивый Витя, тем не менее, полон рассказов и про дорогу, и про попутчиков. Но главный и обративший мое внимание рассказ – это про его односельчан. Деревня его довольно близко от Перми, и много ребят и девушек работали в городе. Теперь почти все вернулись, им сначала сократили оплату, а потом всех отправили в долгосрочный неоплачиваемый отпуск.

Утром дочитал книгу Соломона Волкова, оценка моя осталась прежней, но последняя часть, где писалось, так сказать, по пережитому, по горячим событиям, ввергла меня в некоторое недоумение. Здесь вдруг резко полезла национальная принадлежность, хотя и на прежних страницах Волков несколько раз, как бы объективно, но настойчиво подчеркивал, когда говорил о людях известных – «из еврейской семьи», «еврейский юноша» и все в том же роде. В принципе, это понятно. Но, читая книгу, я вдруг почувствовал в ней некоторый недостаток русского воздуха. Единожды Михайло Ломоносов упомянут вкупе с Василием Тредиаковским и Александром Сумароковым, как поэт в описании Петербурга. Автору «бросается в глаза склонность… к параллелям с античными богами и героями». И абзацем выше: «Эти писатели идентифицируются с Петербургом, растворяются в нем. Если они и закуплены на корню, то сами так не думают». Второй раз великий русский соотечественник упоминается как один из зачинателей «имперской темы» в русской традиции. Меня удивило, что ни одного слова я не услышал, когда рассказ дошел до нашего времени, скажем, о Федоре Абрамове.

Уделяя огромное внимание року и модернизму в последние годы советской эпохи, тасуя привычные имена, уже вскользь, брезгливо, С. Волков отдает дань иным видениям мира. «Но среди ленинградской богемы существовало и другое, «русофильское» направление, исходившее в основном из эстетики и идеологии русского футуризма, в частности раннего Маяковского, Хлебникова и Алексея Крученых… Последователи этого направления в современном Ленинграде начали со «славянофильских» демонстраций: разодетые в подпоясанные шнурками косоворотки и смазные сапоги, они в общественных местах демонстративно хлебали из общей миски деревянными ложками квас с накрошенными в него хлебом и луком, распевая при этом «панславянские» стихи Хлебникова». Да уж не пародия ли это?

Второй, отчасти расстроивший меня момент – это форсированное неприятие чего бы то ни было советского. Здесь Волков, серьезный и эрудированный исследователь, прекрасный писатель, опускается вслед за Анатолием Собчаком до весьма сомнительных анекдотов.

«В Ленинграде одним из последних партийных руководителей длившейся с 1964 до 1982 года брежневской, как ее теперь стали официально именовать, «эпохи застоя» был находившийся на этом посту 13 лет догматичный и невежественный аппаратчик Григорий Романов, чья фамилия давала повод к многочисленным саркастическим параллелям с правившей Россией более 300 лет династией Романовых. По Ленинграду широко ходила следующая шутка. Рабочий в продовольственном магазине, глядя на абсолютно пустые полки, начинает ругать вовсю Романова. Его немедленно арестовывают и требуют ответа: почему он порочит товарища Романова? «Да потому, – отвечает рабочий, – что Романовы Россией триста лет распоряжались, а продуктов не напасли на семьдесят».

Анекдот вполне в одесском духе и в духе современной элиты. А наша элита, как известно, готова на все. Не побрезговав вслед за А. Собчаком привести этот горький анекдот, – я почти уверен, что экономический, в частности продуктовый коллапс, постигший страну во время перестройки и спровоцировавший политическое изменение режима, точно так же, как и «голод» в Петрограде в 1917-м, был «организован» заинтересованными силами – Соломон Волков в качестве идеологической дефиниции приводит и эту грязь.