Иштван Эркень: Письма-минутки

Меня встречают безмолвие, полумрак и могильный холод.

Во всех пештских подъездах пахнет одинаково. Запахи отсырелой керамической облицовки, жаренного на топленом сале лука, гнили, въевшейся во все трещины штукатурки, — в одинаковых пропорциях одни и те же запахи повсюду. Бог весть, действительно ли припоминаю я эту сумрачную берлогу, или же в ней отражаются воспоминания о виденных-перевиданных впоследствии подъездах — но мне представляются знакомыми кафельная кладка понизу и каждая трещина голых стен над облицовкой. Мне все знакомо здесь, хотя это не мой дом. Я здесь родился, но все же не чувствую себя дома. Подобно тому, как ласточка из былинок травы, слюны, из долготерпения вьет гнездо, так и городской человек искусственно создает себе обиталище. Отчий уголок для горожанина существует лишь в его воображении.

Вот и у меня в Пеште есть свои деревья, комнаты, дома, в которых я никогда не жил, где я и бывал лишь мимоходом да изредка, но куда меня отовсюду тянет, как в родные, обжитые места. Улица Дамьянича — не из числа этих мест.

А ведь в одной из квартир этого дома, в какой-то комнате, быть может, до сих пор цел дверной косяк, на котором лет сорок тому назад моя мать провела черточку: таким был мой рост в три годика. Отыскать бы этот косяк, измерить бы, на сколько я подрос с тех пор. Но с какой мерой сопоставить, сколь вырос я по уму, образованности, навыку рук, музыкальному слуху, состраданию и человечности? Нет такой отметины.

Когда я жил здесь, я любил только отца с матерью. И тетю Гизи с дядей Йожи, и обеих бабушек. Они меня поили-кормили, потчевали леденцами, целовали-ласкали, играли со мной. Я любил только их и лишь за ту доброту, что получал от них.

Ну а теперь? Прикинем, насколько я вырос! Пусть не намного, но все же кое в чем продвинулся. Теперь я способен любить человека, даже если тот обманывает, грабит и предает меня.

Сорок лет — для обучения срок ничтожный. Но ежели тебе удалось освоить хотя бы такую малость, как умение прощать, считай, что ты подрос.

1955

В нашей компании, как выяснилось впоследствии, два десятилетия спустя, было немало коммунистов. Как бы мы ни были привязаны друг к другу, сколько бы ни вели разговоров, сколько ни шалопайничали, о своей принадлежности к коммунистам приятели, естественно, меня в известность не ставили. И вот как-то раз к отцу моему заявились два сыщика и — тоже ведь гротескная ситуация — почтительнейшим образом повели разговор: так, мол, и так, ваше высокоблагородие (отец носил титул королевского статского советника), вынуждены сообщить вам скверную весть.

— В чем дело? — поинтересовался отец.

— Видите ли, ваш сын попал в дурную компанию.

— Мой сын?! Каким образом?

— Дело пахнет неприятностями. Позвольте дать совет, ваше высокоблагородие? Отправьте-ка вы сына в Париж или еще куда, с глаз долой, покуда страсти не улягутся.

И отец отправил меня в Париж.

Из телевизионного интервью 1974 года

Из Парижа я возвратился в тот день, когда разразилась война. Правда, прежде я хотел было записаться волонтером во французскую армию. Гримаса судьбы, иначе не назовешь! Мы с приятелем, Андрашем Хевеши [1] Андраш Хевеши (1902–1940) — венгерский писатель, критик. После введения закона, ограничивающего права евреев, весной 1939-го эмигрировал в Париж, вступил добровольцем во французскую армию и пал смертью храбрых в первые дни войны. (Здесь и далее — прим. Жужи Радноти и Татьяны Воронкиной.) , условились, что каждый из нас отправится на призывный пункт, ближайший к месту жительства. Бедняга Андраш и солдатская служба, как говорится, изначально были противопоказаны друг другу. Изнеженный, раскормленный, рыхлый, неповоротливый увалень… Какой из него вояка!..

Я же не только прошел обучение, но даже получил звание прапорщика, неоднократно призывался на сборы и военные маневры. Впоследствии принимал участие в операции по присоединению Трансильвании, а когда хортистские войска напали на Югославию, опять был мобилизован.

И вот мы с Хевеши решили стать добровольцами. Его взяли, а меня признали негодным. Выбора не было — во всяком случае, тогда мне так казалось, — я и поспел на последний поезд, шедший через Германию, в Будапешт.

Из интервью 1978 года

Глубокоуважаемый господин профессор!

Несколько недель назад я обратился к своему другу Гезе Хавашу [2] Геза К. Хаваш — погибший на войне репортер, историк культуры. Его памяти посвящен рассказ-минутка «In memoriam dr. K.H.G.» с просьбой раздобыть для меня сборник Ваших стихотворений. К искренней своей радости я получил от Вас в подарок том «Избранных стихотворений», к тому же с лестным для меня посвящением. Это авансом проявленное доверие побудило меня — помимо благодарности дарителю — испытать чувство укора самому себе, укора, с каким я читаю Ваши стихотворения. «Почему же лишь теперь?» — начинает свои упреки разбуженная совесть, но затем я успокаиваю ее и себя мыслью: так оно и должно было случиться, чтобы встреча с Вами произошла именно теперь, «nel mezzo del cammin» [3] «На полпути» (итал.). . Именно в эти трудные годы, когда из-за моего еврейского происхождения я все острее чувствую свое одиночество, оно громоздится вокруг меня подобно ледяным торосам в Арктике. Пожалуй, мне никогда не удалось бы настолько глубоко проникнуться Вашим первозданным одиночеством и совершенно свободно блуждать в Вашем задымленном, прокопченном и все же извечном мире, если бы не нынешние времена, когда рамки реального мира смыкаются все тесней. «Куда ни ступи, словно воды разверзаются. Народ захлопнул дверь перед нами», — говорится в строках о Страхе, и на эти слова откликается и мой собственный страх: страх смерти и отверженности, что в конечном счете одно и то же.