Рудольф Бершадский - Две повести о тайнах истории

Или другая республика: Грузинская. Колхозник Квачадзе из рыболовецкой артели города Поти пришел в городской краеведческий музей и рассказал, что в ясный день он рассмотрел на дне Палеостомского озера подводный холм, на котором, как ему кажется, видны остатки непонятных сооружений. Не представляет ли это интереса для науки и известно ли это работникам музея?

Нет, работникам музея это не было известно. На озеро снарядили научную экспедицию. Дождались ясного безветренного дня. Рыбак точно показал, где он увидел холм. На дно спустили водолаза. И все подтвердилось. Со дна озера извлекли обломки древней посуды, различные изделия из бронзы, всевозможные орудия труда. Когда-то это озеро было частью Колхидского залива Черного моря (по-гречески «Палеостом» — «Древнее устье»). Затем наносы реки Рион, отделив залив от моря, образовали озеро. Холм, обнаруженный рыбаком на дне его, оказался бывшим островом, на котором в ту пору находилось поселение греческой колонии в Колхиде — Фазис.

…Колхозник, найдя на поле древний черепок, школьник, наткнувшись в овраге на какой-то странный обломок костяного гребня, да каждый грамотный человек в нашей стране (а кто ж у нас не грамотен!) — все торопятся передать свои находки по правильному адресу: ученым. И это, конечно, очень облегчает работу советских археологов.

Черпают для себя из истории тоже все, — именно поэтому в конференц-зале Академии весной можно встретить представителей самых различных профессий.

Вот архитектор, разрабатывающий проект типового дома для одной семьи в украинском колхозе. Архитектор пришел разобраться, как менялся тип жилища на протяжении веков, как совершенствовалась техника постройки, как использовался местный строительный материал.

Инженер-металлург заинтересован сообщением об изготовлении в древней Руси булатной стали холодным способом: рентгеновский, металлографический и спектрографический анализы показали ее выдающиеся качества.

С блокнотами и цветными карандашами в руках ходит от одного изображения орнамента к другому группа художниц с текстильной фабрики и старательно делает зарисовки. Трудно назвать элемент бытовой культуры более стойкий, чем орнаменты. Они проходят через тысячелетия — конечно преображаясь, видоизменяясь, но тем не менее неукоснительно неся в основе своего рисунка древнейшие мотивы. Вышивка, которой мастерицы украшают русскую рубаху сегодня, как родная сестра похожа на вышивки, покрывавшие рубахи воинственного Святослава или Ярослава Мудрого. Это не косность, не слепая приверженность матушке-старине. Народная культура — любой ее элемент: взять ли ту же вышивку, или бытовую утварь, или обряды, или что угодно другое — складывается не на пустом месте, возникает не по произволу: захочу — возведу дом с колоннами, захочу — зароюсь в землянку. Жилища народов юга и востока, например, со всех сторон обычно окружены навесами, галереями, верандами. Это естественно: большую часть года здесь светит яркое солнце, и, чтобы в помещении было прохладней, не так изнуряла жара, а в дождливое время не разрушались от ливней легкие глинобитные или тростниковые стены, следует возводить прикрытие над ними. Крытые галереи и веранды как раз и обеспечивают это. А в жилищах народов севера, понятно, не встретишь ни галерей, ни веранд.

Долгими веками формировался каждый элемент материальной культуры народов. Миллионы неудач предшествовали созданию наиболее целесообразного типа жилища в каждом из климатических и географических поясов. Но когда наконец такой тип оказался созданным, народ остается верен ему веками.

Приверженность к старине? Да нет же, наиболее разумное использование опыта, купленного бесконечно дорогой, трудовой ценой!

Мы часто даже не замечаем, как плотно, со всех сторон, обступает нас прошлое, — не замечаем потому, что обычно оно и в сегодняшний быт если входит, то по полному праву: как нужное и полезное. Но, к сожалению, оно продолжает цепляться за жизнь также и в тех случаях, когда уже перестало приносить пользу, а вот этого мы, как правило, долгое время не видим!..

Я слышу несколько смущенный смех в группе ученых, которым что-то очень горячо говорит инженер в форме метростроевца.

— Совершенно согласен с вами, — с экспрессией продолжает он какой-то спор, начала которого я не слыхал, — инерция — страшная сила! Но вы приглашаете меня понаблюдать, как старая форма предмета сопротивляется новому материалу, из которого его начинают изготовлять, на примере археологических находок. Вы преподносите мне объяснение листовидной формы железного меча, пришедшего на смену бронзовому. Большая ширина бронзового меча была необходимой: бронза мягче железа, узкий меч ломался бы от удара. Железный меч, которому это не грозило, продолжал, однако, на первых порах «притворяться» бронзовым, он все еще «стеснялся» быть узким, хотя, даже при своей тогдашней примитивности, все равно стоял на высшем техническом уровне. Опять-таки вы правы и в том, что нам кажутся смешными ухищрения мастера, сумевшего уже выковать железный меч, но все еще не решившегося расстаться с шириной привычного бронзового. Однако разрешите привести пример несколько более близкий. А вам не кажутся смешными вагоны первого выпуска московского метро? Обратите внимание на одну занятнейшую деталь: двери во всем составе, как вы помните, открываются и закрываются автоматически; но наряду с этим они зачем-то снабжены еще и ручками. Зачем? Представьте себе, ни за чем! Просто: раз дверь — значит, должна быть и ручка! Разве это не та же самая форма бронзового меча, перенесенная на железный? Поэтому присоединяюсь к вам: инерция — страшная сила, и особенно страшная потому, что мы ее лучше всего видим только на том, что далеко от нас… Вы, может быть, возмутитесь: как же этой ручки в вагоне метро не заметили те, кто утверждал проект?! Позвольте, однако, спросить: а вы обратили на нее внимание? Нет! Вот так же и они над нею не задумались: они привыкли к ручкам на дверях в совершенно одинаковой степени, как вы…