Владимир Рудим - Баллада о дипкурьерах

— Так надо, Лариса Михайловна. Сама скоро увидишь.

Действительно, в караван-сараях их принимали с таким же гостеприимством, как и своих.

Однако время от времени с гор, где кочевали племена, раздавались выстрелы по бледнолицым: способ выразить своё отношение к английским колонизаторам.

— Лариса Михайловна, откуда афганец догадается, кто мы: англичане или большевики? — горячился Аршак в ответ на шутки Рейснер по поводу чалмы.

Баратов всегда зорко оглядывал чёрными глазами голые суровые складки Гиндукуша. Рейснер же спокойно смотрела вокруг: на сухие, жёсткие придорожные травы, гранитные и мраморные глыбы, изумрудные травяные дорожки по берегам ручьёв. Заметив яркий цветок, она искренне удивлялась сперва его красоте, а потом тому, что Баратов не замечает такого сокровища.

— Где же твои глаза, Аршак?

— Вон там, видишь: два орла дерутся в небе. Готовы сожрать друг друга: так же как на земле хищники— богачи. Когда народы избавятся от них?

Солнце жгло. Лариса Рейснер закрыла лицо марлей — так поступали все посольские женщины при переездах.

— Вот и я чадру опустила — иначе сгоришь. Я где— то слышала восточную пословицу о пустыне: это земля, над которой обгорают крылья птиц. Здесь то же самое. Ты не видишь рабата, Аршак?

Хотелось скорей укрыться под глиняными крышами дорожного пристанища.

Аршак первым увидел его:

— Караван-сарай!

Рейснер поправила его:

— Рабат.

Она считала, что «рабат» здесь наиболее подходящее название. Аршаку же было привычней «караван-сарай», впервые услышанное ещё в Кушке.

Лариса Рейснер начала объяснять разницу между рабатом и караван-сараем.

Узнав, что «сарай» — слово турецкое и означает «дворец», Аршак рассмеялся.

— Дворец? Что же ты, Лариса Михайловна, не сказала мне этого раньше? Выходит, что я из богатого рода: у моего отца было два сарая: в одном жила семья, в другом — ишак. Видишь, даже ишака держали во дворце!

Оба рассмеялись.

Баратов и Рейснер во двор рабата въезжают через нишу в толстой глиняной стене — стены ограждают прямоугольником каждый караван-сарай. С внутренней стороны такого дорожного пристанища — арочные кельи. В потолке — дыра, через которую выходит дым костра. Во всю длину кельи — метров пять-шесть — стойла для верблюдов, лошадей, мулов. Люди, животные — все под одной кровлей. На земляной пол брошены кошмы: их специфический запах отгоняет скорпионов, пауков, верблюжьих клопов. Войдя в полутёмную прохладную келью рабата, Рейснер устало опустилась на землю, прислонилась спиной к глиняной стене. Она сидела неподвижно, молча, закрыв глаза.

Аршак хлопотал с лошадьми, поклажей, едой. Протянул своей спутнице пиалу с кумысом.

— Лучший напиток в дороге. Сил прибавляет.

— Меня замучил этот Гиндукуш. Тропки извиваются так, что голова идёт кругом, плоскогорья такие, что только лошадь находит надёжный переход, обрывы такие, от которых темнеет в глазах… Адские подъёмы, сумасшедшие спуски… И всё время не хватает воздуха — хватаешь его ртом, как рыба, вытащенная из воды… Гин-ду-куш… Гиндукуш — это имя дьявола!

— Я тоже так думаю, джан Лариса Михайловна. Гиндукуш — это дьявол!

Рейснер открыла глаза, взяла пиалу и жадно, не отрываясь, выпила кумыс.

На ужин заказан плов из курицы. Курица зарезана, но афганец выбрасывает её, брезгливо морщась.

— Странно, они ведь едят кур, — замечает Рейснер.

Аршак тоже в недоумении. Он бежит к афганцу в чём дело? Афганец сказал, что это «плохая» курица, её нельзя есть: когда резали, она высунула язык.

Зарезали другую курицу.

Вскоре над котлом поднялся ароматный пар: готовился плов.

Лариса Михайловна достала книгу из сумки, притороченной к седлу. В сумке было много книг: русские, немецкие, английские.

— Эх, мне бы научиться книжки читать на разных языках, — произносит Аршак.

— Научишься. Не всё ж тебе в седле сидеть. Пойдёшь учиться.

… Тянется бесконечная тропа, как восточная песня.

И поётся в ней о нашествиях кочевников, о тех, кто вытоптал эту тропу за сотни и сотни лет, поётся о легенде, будто Александр Македонский в самом непроходимом месте взмахнул мечом, рассёк скалу надвое, открыв путь своим полчищам… Сколько видела, сколько знает молчаливая тропа, по обочинам которой белеют человеческие и лошадиные кости…

Лариса Рейснер и Аршак Баратов то молчат (каждый занят своими думами), то оживлённо беседуют. О чём? Об эмире, о кочующих племенах, об эмирше и её служанках с колокольцами у щиколоток (о восточная недоверчивость!), об англичанах, о вершинах Гиндукуша в белых снежных чалмах… Да разве перечислить всё, что переговорено за долгие дни! Вспоминали и родные места, и штурм Зимнего дворца, и Смольный, говорили о судьбах народов Востока и о мировой революции… Оба верили, что скоро, очень скоро прогремит по планете мировая революция, сметёт эксплуататоров, освободит угнетённых… Лариса Михайловна, покачиваясь в седле, говорила: