Борис Носик: С Невского на Монпарнас. Русские художники за рубежом

Издательство и автор благодарят московского коллекционера Сергея Смирнова за поддержку, сделавшей возможным выход книги.

Анисфельд Борис (1878–1973)

Анреп Борис (1883–1969)

Бакст Лев (1866–1924)

Бакст Андрей (1907–1972)

Бенуа Александр (1870–1960)

Бенуа Альберт (1852–1936)

Бенуа Николай (1901–1988)

Билибин Александр (1903–1972)

Билибин Иван (1876–1942)

Браз Осип (1873–1936)

Волошин Максимилиан (1877–1935)

Добужинский Мстислав (1875–1957)

Добужинский Ростислав (1902–2000)

Добужинская Лидия (1902–1965)

Дягилев Сергей (1872–1929)

Замирайло Виктор (1868–1939)

Инглези Леонидас (1882–1972)

Коровин Константин (1861–1939)

Мозалевский Иван (1890–1975)

Мозалевская Валентина (1897–1975)

Рерих Николай (1874–1947)

Рерих Юрий (1902–1960)

Рерих Святослав (1904–1993)

Сабашникова Маргарита (1882–1973)

Сомов Константин (1869–1939)

Стеллецкий Дмитрий (1875–1947)

Чемберс-Билибина Мария (1874–1962)

Чемберс Владимир (1878–1934)

Черкесов Юрий (1900–1943)

Чехонин Сергей (1878–1936)

Чирикова Людмила (1895–1990)

Щекатихина-Потоцкая Александра (1892–1967)

Шла страшноватая весна 1953 года. В разгаре была «холодная война» на всей планете, а в России уже воздвигали эшафоты для новых казней. В ожиданье последней расправы обмирали в смертельном страхе в подвалах Лубянки почтенные старики-врачи, «отравители в белых халатах» и «агенты Джойнта» — так принято было тогда в советской прессе называть евреев…

Грустно чернели вечерами даже стекла боярских дач — на Николиной Горе, в Переделкине: спокойнее было сидеть в потемках, может, непрошеный гость пройдет мимо, не «заглянет на огонек» (как говаривал некогда друг Маяковского и Бриков хитрец Яша Агранов, об ту пору уже, впрочем, расстрелянный). За одним из этих дачных окон помирал вконец перепуганный партийными «постановленьями» об искусстве гениальный русский композитор Сергей Сергеевич Прокофьев…

А потом вдруг все переменилось, дрогнуло, стало меняться — точно взломало весенний лед на Неве. Правда он не дождался перемен, освободивших бы его от страха, нестарый еще русский композитор, но зато в те же самые мартовские дни помер и главный палач по кличке Сталин, скорей всего, придушили пахана народов на его «ближней» даче разбойные его опричники. Услышав об этой новости, прогрессивные народы мира умылись слезами: оплакивали конец вурдалака безутешно, однако, не слишком долго. Еще помнится, что в те же дни старикам-«отравителям», во всяком случае тем из них, кто выжили, разрешили позвонить домой, а потом катиться подобру-поздорову домой «к своим Сарам да Абрамчикам»… Такое вот творилось в Москве, а в Париже прошли митинги бесконечной скорби, смахнули суровую мужскую слезу Торез и Пикассо вместе с Луем Арагоном…

«Да, да, как лед весной ломало на Неве… — задумчиво бормотал в привычном своем кресле, установленном на его персональной выставке в одном из залов Лувра, 83-летний русский художник Александр Николаевич Бенуа. — А теперь вот и я прощаюсь с Лувром… А надо бы еще с Версалем проститься… И с Петергофом…»

Печалился он досрочно: жить ему еще оставалось изрядно — можно было наблюдать шевеление жизни, читать книжки, писать новые мемуары, издавать старые, вспоминать, без конца вспоминать… Вспомнилось отчего-то, как он укатил в Париж с началом той, первой еще русской революции, как друзья звали его вернуться — вмешаться в бурю, влиться в их «Жупел», где тявкало уже немало осмелевших мосек… А он был тогда упоен Версалем. Прекрасным Версалем, хотя и оскверненным на века здешней революцией… Помнится, московский поэт-экскурсант молился там на след варварского штыка, вонзенного в антикварный столик. Тот же хам радовался, что «поволокли на эшафот» прекрасную женщину. Знатный был в России поэт, друг мерзкого Брика… Сам-то он был ничего, вполне симпатичный, симпатично-невежественный, хотя вот Наталья-то Гончарова назвала его здесь чуть не Сыном Божиим…

А ему, Бенуа, уже и в 1905 виделось из Версаля будущее российское кровопролитие. Он писал тогда в Петербург другу Диме да племяннику Жене: «Все повторяется, а, следовательно, мы получим своего Робеспьера, и Бонапарты будут равняться по своей декоративности французским. Все же мы зипун, а Бонапарт в зипуне зрелище едва ли выносимое…»