Марина Ахмедова - Уроки украинского. От Майдана до Востока

С женщиной-медиком я захожу в соседнюю палатку. Там, прилипнув к телевизору, сидит военный хирург.

— Вы что там, в своей России, охренели?!! — кричит он мне.

Я быстро выхожу и попадаю в соседний отсек, где среди мешков с картошкой, банками с соленьем и кусками сала сохнет разноцветная картина, нарисованная кенийцем: PeaceUkraine.

Майдан мокнет под холодной изморосью. Мокнут цветы. Мокнут, но не гаснут свечи. Мокнут люди, собравшиеся перед сценой. Наступает вечер.

— Це вiйна! — разносится над Майданом ревущий голос какого-то политика. — Я заклинаю украiнски народ боронити незалежность! Оглошуэтся повна мобiлiзацiя! Сьогоднi сипаратисти намогаются становити российску владу! — Он делает паузы между словами, наверное, чтобы каждое предыдущее успело раскатиться по всему Майдану и его не заглушило следующее. — Боронити Украiну! Слава Украiни!

— Героям слава! — отвечает Майдан.

— Смерть оккупантам!

— Смерть ворогам!

Когда хор на секунду умолкает, над головами проносится женский вздох. И кажется, что это вздохнул сам Майдан.

Перед фотографиями погибших стоит женщина с обесцвеченными волосами. Она закрывает лицо ладонями и качает головой. Видны только ее глаза. На ногтях поблескивает дорогой вишневый лак.

— Что они там кричат? — спрашивает она, глядя в фотографии. — Мы себя даже защитить не можем. Какая мобилизация? Чем они будут воевать? Палками и камнями?

— Мы американские документалисты, — отвлекает меня от нее молодой человек в строгом пальто. — Сейчас в Штатах все смотрят «Оскар», а мы хотим привлечь их внимание к происходящему на Украине. Вы не могли бы сказать на камеру, как относитесь к происходящему?

— Могла бы. Если вас не смущает, что я из России.

— Русская? Ой, простите за беспокойство. — Молодой человек быстро отходит.

— Вы тоже русская? — поворачивается ко мне женщина. — Ой, может, они там у вас еще перерешают, а? Никогда я не думала, что нам с русскими придется воевать. Слышите, я же у вас на севере шесть лет проработала, — с причитанием произносит она. — Слышите, между Норильском и Красноярском, где Енисей. Слышите, я же дочь там родила. Я не бедный человек, смотрите, у меня бриллианты, — она трогает свои кольца, обильно усыпанные белыми камнями. — Но я не хочу войны! Мы же вообще сейчас всей этой ситуацией с Майданом ослаблены. Слышите, вот этот отец пятерых детей, — она показывает на черно-белое фото молодого мужчины, который настороженно смотрит на нас с доски, — он же просто лучшей жизни для своих детей хотел. Он не экстремист!

Под Львовскими воротами сипит накрытая крышкой бочка. На баррикадах темно. Дежурство несут трое: Стас, толстяк, который лущит тыквенные семечки, сидя у бочки, и старик, который был тут, когда я заглядывала в первый раз.

— А вы знаете, что войну объявили?

— Кто? — спрашивает толстяк. — Путин лично заявил? Пока сам Путин не скажет, я в войну не верю.

— Мы будем воевать до последнего! — говорит старик, вставая с бревна. Он спотыкается и падает. Я даю ему руку и помогаю подняться.

— У вас Чечня сзади, — говорит Стас. — Чеченцы, как только увидят возможность воткнуть вам нож в спину, они его воткнут. Поверьте, зло имеет свою память. Ну что, чаю с цукерками?

Пьем чай из пластиковых стаканчиков. На сцене поет грустный мужской голос. Майдан опустел. Только кое-где виднеются ярко-оранжевые жилеты ночных уборщиков, которые собирают между баррикад мусор в черные пластиковые пакеты. И как всегда, со сцены по территории шарит зеленый глаз, одевая Майдан в выпуклый световой купол.

— А Богдан вас ждал-ждал, — говорит Стас, положив цукерку за щеку и затягиваясь сигаретой. — Вот только десять минут назад как уехал во Львов. Но он просил вам передать, что к среде вернется. Он еще какую-то мысль про Россию обдумал…

Интервью с бойцом самообороны Майдана

Корреспондент «РР» беседовала с сотником самообороны после решения Совета Федерации о возможности ввода российских войск на Украину. Текст записан буквально, позволяет видеть, каковы убеждения и накал страстей у тех, кого у нас называют боевиками Майдана.

— Вы — русская пресса. Значит, это интервью не выйдет в чистом виде. В лучшем случае, оно будет кусочками нарезано — как обычно делает русская пресса, изменяя весь смысл. Я знаю, что, находясь тут, вы мне скажете — да, я все сделаю честно. Но даже при всем своем желании писать правду, ты не сможешь писать правду. Там, в России, тебе не разрешат писать правду. Какое издание в России разрешит тебе опубликовать то, что я скажу?