Владимир Хазан - Исцеление для неисцелимых - Эпистолярный диалог Льва Шестова и Макса Эйтингона

30 июля 1943 г. из жизни ушел Эйтингон, один из тех немногих, на влияние и поддержку которого, кроме Я. Зандбанка (к тому времени тоже покойного), мог рассчитывать Шор в своей деятельности апологета-популяризатора шестовских идей и одного из хранителей памяти о философе. Тем не менее, ни уверенности в правоте и ценности дела, которым он занимался, ни надежды на то, что оно принесет когда-нибудь зримый результат, он не терял: продолжал работать над книгой и читать лекции о Шестове. Сохранилось письмо к нему Елизаветы Исааковны Мандельберг, сестры Льва Исааковича, от 7 июня 1943 г., в котором она писала:

Дор<���огой> Евс<���ей> Дав<���идович>! Спасибо за Вашу лекцию. Знаете, я боюсь воспоминаний, особен<���но> о близких людях. Я не смотрю на фотографии, избегаю вещей, напоминающих о близких, ушедших. Когда Вы сказали, что будете читать о Л<���ьве> И<���сааковиче>, я сначала инстинктивно обрадовалась, а потом испугалась… Я с трепетом и страхом шла на лекции перед тем. И это тот страх, кот<���орый> бывает у раненой, когда боишься, чтобы дотронуться до раны. Когда Вы читали, то страх постепенно проходил, и наступило не только какое-то успокоение, но и облегчение. Знаете, у меня беспрерывная, неослабевающая тоска, и как будто на лекц<���ии> от нее освободилась и то немного отдохнула. Спасибо еще раз.

С приветом сердечным

Е. Мандельберг [137]

На это письмо 9 июня (по почтовому штемпелю) Шор ответил словами благодарности за искренне прочувствованное внимание к своей деятельности:

Дорогая Елизавета Иса<���а>ковна,

от всей души благодарю Вас за Ваше письмо. Оно явилось для меня самой большой наградой за мою работу, посвященную творчеству Л<���ьва> И<���сааковича>. Я мечтаю о том, ч<���тобы> довести эту работу до конца, и буду необычайно рад, если она будет принята Вами так же, как и моя лекция, которая является фрагментом этой работы.

Ваше письмо обрадовало и взволновало меня. Читая его, я понял, какую неосторожность сделал я, согласившись читать в В<���ашем> присутствии о Л<���ьве> И<���сааковиче>. Если бы я заранее подумал об этом, то, верно, не решился бы это сделать. По-видимому, и здесь Л<���ев> И<���саакович> прав: надо, не оглядываясь и не раздумывая, идти к той цели, которая тебя влечет, даже если и не знаешь, в какую страну придешь.

Всю эту неделю я собирался В<���ам> написать и поблагодарить за В<���аше> деятельное дружеское участие. Но сейчас же после нашего возвращения Надя заболела гриппом, и это окончательно лишило меня возможности урвать время на письмо.

В этот приезд я особенно внятно почувствовал сожаление о том, что мы живем в разных городах и что-то мешает нашему постоянному общению.

Еще раз за все благодарю.

Преданный Вам

Е. Шор [138]

Как в биографии Шестова, так и в его «постбиографии» палестинский эпизод занимает вроде бы ничтожное по времени и значению место. Однако в создании аутентичного «портрета времени» и полнообъемной монографии о философе, на отсутствие которой было указано во вступительной статье (см. прим. 1), важны и существенны, на наш взгляд, все краски и компоненты, и открытие любых биографических «малостей» и подробностей или обнаружение неизвестных страниц в «книге жизни» наряду с перечитыванием страниц известных, не в полной или не в адекватной мере прочтенных раньше, приобретает здесь весьма продуктивную научную перспективу.

Когда-то Р. Иванов-Разумник писал о том, что «“учеников”, “школы” у Л. Шестова – к счастью для него – никогда не будет» [139]. Испытанное временем это прорицание, как зачастую бывает, сбылось наполовину: «школы» в привычном смысле «антифилософ» Шестов действительно не создал, но его многочисленные ученики – и в непосредственном смысле, и в более опосредованном, фигуральном понимании – составляют, возможно, не сообщающееся между собой напрямую, но существующее как реальная историческая категория духовно-интеллектуально сообщество [140]. Эпистолярный диалог Шестова с двумя яркими представителями этого сообщества – Эйтин-гоном и Шором – и историко-биографический контекст этого диалога составили и основное, и дополнительное содержание данной книги.

Вклад ни того, ни другого в шестововедение неизвестен по той простой причине, что с формальной точки зрения никакого вклада, по существу, и не было. Вряд ли в качестве такового можно признать нескольких лекций, выступлений по радио или газетных статей Шора, к тому же на труднодоступном для специалистов-шестововедов иврите. Задуманная книга о Шестове написана им не была, возможно, не только по причине внешних обстоятельств, которые отмечались выше, но и по условиям внутренним, научно-творческим. Ведь вышел же в той самой Палестине и в очень близком временном соседстве с задуманным, но неосуществленным книжным проектом Шора, скажем, сборник эссе д-ра Цви Виславского Aruvei reshiyot (Jerusalem, 1944), в котором нашлось место для портрета Шестова-философа (из включенных в книгу имен, известных русскому читателю, упомянем еще М. Гершензона – речь идет о его работе Судьбы еврейского народа – и Л. Троцкого). Однако «вклад» в духовную историю шестовских друзей и корреспондентов, о которых идет речь в нашей книге, следует измерять не только привычным непосредственно-физическим способом, но и как-то иначе, подбирая другие «вычислительные приборы». Улетучивающееся, нематериализовавшееся, не ставшее объективизированным в какой-то конкретной текстовой оболочке присутствие «зараженных идеями» – пусть не прямых их творцов и созидателей, а только участвовавших в их производстве на «подсобных ролях» – как дискутанты-полемисты, как активные слушатели-собеседники, как эпистолярные корреспонденты, заслуживает, без сомнения, сочувственного внимания и памяти потомков. И не только потому, что они явились зрителями «высоких зрелищ», но и потому, что их жизнь и деятельность представляют важный биографический конкретно-человеческий документ, из чьей фактологии, в конце концов, и ткется единая ткань всемирно-исторического текста, в которой подчас чрезвычайно трудно, а порой и просто невозможно отделить историю людей от истории идей.