Вячеслав Киктенко - Полюби со мной. Антология одного стихотворения

А вот другой камушек, – тоже довольно плоский, но куда невзрачней первого своею шероховатостью и некоторой даже корявостью, – ка-ак он извернулся близ воды, ка-ак он пошёл сверкать по мелким волнам!.. – так и скрылся в слепящих отблесках солнца, я даже не успел сосчитать его блистательных подскоков…

Что же это такое?

По теории, «по идее» самый гладкий камень и скакать должен далее всех других, не столь гладких…

Не тут-то было.

Хотя, объективности ради, следует признать, что лучшей формы камень обычно и по воде скачет лучше других, но я здесь говорю о странностях исключений из правила. А их, исключений, что-то очень уж немало, подозрительно как-то немало…

…и вдруг поймал я себя на мысли, что далеко не в первый раз сталкиваюсь с такой «неправильностью», удивительной и прежде, но никогда прежде не казалось мне это чем-то противоестественным. Ну, зароется красивый камушек в воду, ну и что? Бормотнёшь про себя – « не судьба», и тут же, не задумываясь, кидаешь другой…

А вот сегодня задумался.

И показалось вдруг, что судьба камушков напоминает нечто знакомое… мучительно даже знакомое…

Ба! – да не судьбы ли поэтов зеркально отсвечивают в судьбах прибрежной гальки? – озарился я блаженным идиотизмом. И стал давать камушкам имена. Имена поэтов.

Вот, например, чёрный, великолепно отглаженный полуовальный голыш… похоже, базальт с искорками кварцитовых вкраплений… может быть это – Пушкин?

А ну-ка, попробуем…

Да-а, это действительно «Пушкин»!

Исчерна сверкающей молнией он пронёсся над водной стихией, пролетел с блистательными подскоками и – неразличимо глазу – скрылся где-то вдали… а может быть, и поныне скачет?..

Это – Судьба. Да какая, какая судьба!..

А вот желто-белый, еще более идеальный камушек: плоский, полностью закруглённый – настоящий солнечный «блинчик». Да неужто в природе может быть гений идеальней Пушкина?..

А мы испытаем.

Но что же это такое?! – всего лишь три разочка успел новый красавец, наш «новый Пушкин», сверкнуть над водой, как набежавшая, совсем небольшая волна опустила его ко дну. Вот тебе и Пушкин!.. Нет, это был какой-то другой, незнаемый гений, по изначальному замыслу, может быть, даже ещё более высокий, чем уже знаемый и любимый всеми и навсегда, но которому почему-то не благоволила судьба…

А вот бордовый, тяжеловатый, не очень броский на вид, с бугорками и вмятинами камушек. Такой, скорее всего, не поставит рекорда, но уж мелкую волну преодолеет – тяжестью своею, основательностью, какой-то внутренней, не сразу ощутимой ладностью… кто же это такой?

А мы испробуем.

…два… три… пять… семь… девять… целых двенадцать раз он, тяжеловес, подскочил над водой! Его не смутила волна от проходившей яхты – как нож сквозь масло прошёл он её насквозь и вышел на чистую гладь, и ещё, и ещё поскакал…

Рекорда он не побил, но остался, остался в памяти. Как один из лучших остался.

Да это же Некрасов!

И правда, – судьба не сулила ему калачей, путь начинался во мраке. Первая книга стихов «Мечты и звуки» была провальной, поэт не знал как выбраться из позора и безысхода нищеты, но – преодолел всё! Он основал целую школу, его и поныне (как мало кого другого) любят русские люди. И – читают! Читают не только в школе. Это судьба. Но судьба – преодолённая.

…а вот золотистый, не самый плоский, но очень красивый камушек с волнистыми естественными «кудряшками» поверху, уложенными тысячелетиями приливов и отливов. Он невелик размером и не обещает, вроде бы, чуда…

Но Чудо случается именно с ним! – Он, поначалу зарывшийся под воду и уже, кажется, сгинувший там навсегда, внезапно выскакивает на поверхность и – начинает свой бессмертный полёт…

Пронзительный, золотистый, он сливается в дальней дали с бликами солнца и уходит, чудится, не в синюю глубь моря, а в белый высокий свет поднебесья…

Да это ж Есенин!

Право слово, Есенин. – Ведь задержись он в начале пути чуть подольше на работе в московской типографии, в невыразительном, ненужном ему окружении – пропал бы поэт. Зачахнул бы, распложая бесконечные и безнадёжные подражания Надсону, боготворимому тогда не только им, но и многими его московскими товарищами. Питерские столичные салоны (как бы их потом ни охаивал сам поэт) сыграли роль великолепной стартовой площадки для рывка в вечность. Крестьянская сметка вкупе с подлинным изначальным даром сделали дело – именно там он сумел по настоящему (ибо ещё и – со стороны, исчужа) разглядеть себя самого, истинную свою сущность и силу. Он попал в нужный размер, наклон, ритм и – пошёл, и пошёл, и – полетел…