Александр Лурье: Жизнь в янтаре

Описывая жизнь, Вершинин льстит ей, представляя её если и не более красивой, то куда более яркой и полнокровной, чем на самом деле. В его мире все равнозначно прекрасно: нежная красавица и мерзкое чудовище — им повезло, их выделило прихотливое воображение автора и, преобразив, перенесло на бумагу. Вершинин предлагает читателю «смотрибельную» жизнь, ведь по сути и ужасное, и прекрасное ласкают глаз, но по-разному. Созерцание событий вещественнее любой цели, идеологии и морали. Но не исключено, что в новых книгах автор сменит точку зрения.

Вынужден сознаться — и на старуху бывает неряха и только на его счет могу отнести собственную недооценку творчества В. Пелевина, хотя, кажется он не из тех, кого беспокоит критика.

Пелевин создает штучные миры индивидуального пользования, промысел в России редкий, чтоб не сказать вовсе неизвестный. Любитель легких классификаций назовет это post-Кафкой, post-Борхесом, post-Кортасаром. И будет по-своему прав. С этим можно было бы согласиться, если бы вся эта святая троица реинкарнировалась в одном отдельно взятом постсоветском интеллигенте. Вселенная Пелевина — innerspace в чистом виде и этим и интересна. Тонкий и тщательный авторский анализ выявляет скрытую гармонию алгебры. При этом важно, что автор не оголтелый энтузиаст, а скептик-аналитик, сомневающийся стоит ли делать что бы то ни было, если принять в расчет результаты предыдущих попыток.

В свое время С. Логинов с присущим ему блеском превратил «морской бой» в сюжет для романа. Пришло время и для обратного эксперимента; один из наиболее интересных современных авторов А. Борянский предлагает свою концепцию Мира — Игра, как смысл, цель и форма существования. В этом немало от Г. Гессе, с той существенной и определяющей разницей, что абстрактно-интеллектуальная в бисер обрела плоть и кровь в интерпретации Борянского. Общее для обеих Игр — четкость концепций и правил, всеобъемлющий и непротиворечивый взгляд на реальность.

И, на закуску — самый мощный и плодовитый автор последних лет, отличный стилист и превосходный рассказчик, эрудит и философ, близкий элите и доступный широкой публике — Генри Лайон Олди. Явление в наше идейно-дефицитное время феноменальное еще и потому, что автор принес с собой целую гирлянду миров, связки концепций, калейдоскоп воззрений и отобразил всё это в духе старых фламандских мастеров на едином холсте.

Невероятная для российского литератора работоспособность Олди помноженная на своеобразие видения, наталкивает на мысль, что автор, как и любой Миро-Творец, не терпит пустоты. Мир должен наполниться персонажами, легендами и учениями, обрасти географией и историей, освоить смежные пространства. Бытие Миро-Творца — непрерывное порождение жизни вне всякой связи с классическим спором о первичности: идеологический глобус или населившие его впоследствии герои.

Создаваемый Олди мир — не новый и не старый, не плохой и не хороший, не альтернативный, а принципиально иной, если угодно, перпендикулярная Вселенная. Олди легче творить из первобытной глины, нежели заниматься спекулятивными перестройками и версиями. Якобы присущая ему асоциальность — не бегство от современности, а взвешенное понимание своих сил и возможностей по её переделке. Лишенный навязчивой публицистичности автор участвует в реальной жизни, как и положено литератору — хорошей литературой. Потому и жанр обозначен — философский триллер. Расследование не самоцель, читатель должен в результате самостоятельно обнаружить некий артефакт, не спрятанный, но просто незамеченный изначально.

Мир Олди более близок и дорог ему, нежели реальный, что неудивительно. Возможно, потому и герои при столкновении с действительностью теряют объём и «подъёмную силу» («Восставшие из рая»). Впрочем, автор начинает постепенно выводить персонажи в большой свет «видимой поверхности» («Пасынки восьмой заповеди»).

…Посмотрим, окажется ли верным данный прогноз и удастся ли Третьей силе, Новой Философии «вырвать век из плена, чтобы новый мир начать». Во всяком случае, я буду держать за нее пальцы в кулаке…