Алесь Адамович - Кузьма Чорный. Уроки творчества

Гитлер в свое время говорил своему «эмиссару по вопросам культуры» Розенбергу: «Чрезмерная образо­ванность должна исчезнуть. История снова доказывает, что люди, которые имеют образование выше, чем этого требует их служба, являются зачинщиками революци­онного движения» [18].

Товхарт знает, что главный тезис гуманизма — при­знание другого человека равным тебе, осознание, что каждый человек так же страдает и так же радуется, как и ты, «по-человечески». Атака на рабство всегда начи­налась с утверждения: «И мужик — человек», «И негр — человек».

Чтобы принудить немцев сделаться палачами дру­гих народов, нужно убедить их, что все другие — «низ­шие», «недочеловеки». Это и проповедуют товхарты. «И мы хотим не спасения, а господства. А господство­вать можно только над тем, кого ненавидишь. Потому мы своим национальным чувством должны сделать ненависть ко всему, что не наше, и нам должно быть все равно, что о нас думают. Беспощадность должна стать нашим знаменем... Не умиленность, а ненависть будем исповедовать мы. Мы сделаем это нашим евангелием...»

И дальше Товхарт исповедь-спор с Гальвасом пере­ключает на спор... с Иваном Карамазовым. Точнее, с той гуманистической традицией, которая выявилась в известном бунте Ивана Карамазова против мира, по­строенного на страданиях, муках невинных жертв («...от высшей гармонии полностью отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замучен­ного ребенка...»).

«Я знаю,— говорит Товхарт,— возникает один во­прос, который я предвижу. Это человеческое страдание. Доведем его до абсолюта. А для этого возьмем чистую невинность. Ясноглазое невинное дитя. И всю меру его мук от чужой ненависти. Может, это и явится той ме­рой, возле которой заколеблются слабые души».

«Слабые души», человечность для товхартов — сла­бость, но только история еще раз подтвердила противо­положное, когда товхарты дорвались до власти в Герма­нии, а потом ринулись на другие страны и народы! Доброта — качество сильных, а не слабых. И гнев доб­рых — испепеляющ. Это испытали на себе оккупанты в Белоруссии.

Но пока что Товхарт только бредит о будущих де­лах и масштабах, готовит себя к роли «сверхчеловека». Он очень низко ставит человека, его способность проти­востоять цинизму и лжи тех, кто рвется к власти над людьми...

Сколько их было в истории, «великих» и мелких циников-«инквизиторов», которые строили свои расче­ты на слабости, на трусости людей. Товхарт — не из числа очень крупных. Но в том и трагедия XX века, что как раа мелкие кумиры националистического мещанст­ва, отвратительные комедианты, наподобие Гитлера или Муссолини, способны залить морем крови реаль­ную сцену современной истории.

И потому совсем не пародией, а страшным и реаль­ным осуществлением программы Великого инквизитора выглядит практика фашизма, так жутко-точно пред­угаданная гением Достоевского.

Разве не «тайной», не «чудом» и не «авторитетом» одурманивали целый народ нацисты, как это и пред­сказал Достоевский в легенде о Великом инквизиторе?

Эту пророческую близость великой литературы про­шлого к нашей современности хорошо почувствовал и великолепно использовал К. Чорный, когда бросил на своего Товхарта зловещую тень Великого инквизитора. «Тень» эта ощущается в самой интонации — зловеще­-торжественной,— с которой Товхарт пророчествует пе­ред Гальвасом. «И он будет,— убежденно вещает «но­вый инквизитор», фашист Товхарт,— тот низший, по­бежденный мной, верить мне. Он будет знать, что я лгу. Но я буду смотреть ему в глаза, наставив на него ору­жие, и он будет в знак согласия кивать головой. Чтобы угодить мне, он будет идти против своей души. А когда я навсегда повешу над его головой оружие, он глубоко уверует, что я не лгу и что я самая святая правда. Так придет новый мир, и так утвердится новый прин­цип и новая мера добра и зла, справедливости и жуль­ничества...»

Но «тень» Великого инквизитора только помогает К. Чорному подчеркнуть, насколько измельчал «на­следник» Великого инквизитора, его фашистская копия. Товхарт, в отличие от Великого инквизитора, никак не способен к трагедии, потому что в нем и намека на человеческую совесть не осталось. Он зловещий, отвра­тительный автомат, а нисколько не индивидуальность, не личность. Он всего лишь «винтик» в безжалостной машине, которая штампует бездушных «сверхчело­веков».

И снова — образ, тип, открытый К. Чорным в самой жизни, включенный сознательно, подчеркнуто в систе­му типов, ранее открытых великими мастерами слова. Но делает это К. Чорный так, что нисколько не «залитературивает» свой персонаж. Только ему нужно, ему просто необходимо, чтобы великие художники были рядом, когда настало время защищать основные челове­ческие ценности.