Алесь Адамович - Иван Мележ

— Может, выгадаешь, а может, без ничего оста­нешься!

— И кошеля не будет! — предостерегающе выска­зал опасение Василь».

И вот расстался со своим «кошелем» крестьянин, все-таки поверил.

Несмотря на то, что вовсе не через «идеальных» людей шел и доходил к нему призыв к коллективам жизни, работе (а зачастую через Башлыковых, Галенчиков или, в лучшем случае, Миканоров). Да и сам он, крестьянин, конечно же, существо вовсе не «идеальное», как думали народники (в социальном, психологическом плане), для построения коллективного земледелия.

Вон какой он, Василь, какие они все, полешуки: и упрямые, и за свое как держатся!

А пошли! Так можно ли, справедливо ли их еще (снова и снова) попрекать за косный идиотизм собственничества и т. д. А может быть, благодарно удивиться следует: простоте, доверчивости, с какой народ творит великое, в войне ли, в мире ли.

Да, эта детская доверчивость почти всегда жила в крестьянине рядом, наряду с мужицкой отгорожен­ностью от целого мира, настороженным недоверием к людям «со стороны». Это великолепно видел, чувство­вал и показывал Лев Толстой. А ведь этот граф мужика знал, как никто.

Существовала, правда, и иконописная народничес­кая традиция показа мужика — как «святаго во социа­лизме». Литература русская немало сделала, чтобы развенчать такой идиллический, слащавый, придуманный «лик» крестьянина, мужика. Но в этой нужной, необходимой работе литературы, проделанной, в частности, Буниным, Чеховым, Горьким, оказались, как всегда, и свои потери, издержки. Позже обнару­жившиеся, гораздо позже, и тут названные писатели были уже ни при чем. Они не в ответе за эпигонов. Шолохов, может быть, потому есть Шолохов, что он столь талантливо вернул в литературу, заново увидел в крестьянине (казаке) всю сложность человеческую. И снова перед читателем пошла вереница людей по-крестьянски простых, доверчивых — даже под оболоч­кой ожесточения, почти озверения в огне гражданской войны.

То же мы находим и у Я. Коласа, Я. Купалы, у К. Чорного — это традиция и нашей классики.

К этому, к этим истокам тяготеет и Мележ в показе, раздумье, анализе всего происходящего в деревне.

Простота, доверчивость деревенского люда дорога ему, трогает его. Она для него на первом плане. Она, а не Башлыков да Миканор, определила в конечном счете поведение крестьянской массы. И поверили дядьки полешуки не Миканору, не уполномоченным и даже не Апейке. Революции поверили, когда она снова к ним обратилась: ведь это она дала им землю, свободу от пана и чиновника царского. Ей можно довериться, доверить жизнь и будущее, свое и детей, даже если, по убеждению крестьянина, «на местах» делают не так, как следует: не дают разобраться, что к чему, постепен­но войти в новую колею... Ну, да «что миру, то и бабь­ему сыну!».

Простота, доверчивость крестьянина, но не одно это, а революция, ленинская революция, доверие именно к ней — вот что, по Мележу, прежде всего определило поведение крестьянской массы в целом. Невзирая на многое и многое косное, что было в крестьянине, в том же Василе, например, или что совершали безответст­венные «загибщики».

Но ведь дело не в том только, чтобы «масса пошла в колхозы». Это не завершение процесса, это лишь нача­ло — и очень многого начало.

Во всем этом и старается разобраться автор «Полес­ской хроники» — по-полешуцки неторопливо, основа­тельно, упрямо и мудро. Чтобы понять также и то, что происходило в конце 30-х и в годы войны.

Роман повествует вначале о самом, казалось бы «периферийном» уголке жизни. Но начинается он с такой внутренней раскованностью, свободой, с такой активностью, мобильностью (художнической и граж­данственной), готовностью решать самые большие и острые проблемы времени, что выход к масштабности последующих сцен и книг романа «запрограммирован» как бы в каждой «клеточке» художественной ткани и в каждой сцене, какой бы бытовой и локальной она ни выглядела. Само время, как мы уже говорили, помо­гало художнику находить путь к всеобщему через свое, «местное», отыскивать не иллюстративную, а ис­тинно художественную широту, масштабность. Потреб­ность разобраться во всем без исключения и без изъя­тия, заново осмыслить то, о чем вроде все уже было сказано и даже показано, говоря словами А. Твардов­ского — «где и какому портрету висеть»,— это была потребность самого времени.

Но ощутить ее в себе и пойти ей навстречу каждый художник должен сам — через истинное чувство. А свой духовный опыт, прокладывая путь и обществен­ному самосознанию. Как делал это в 50-е и 60-е годы названный здесь автор «За далью — даль». А иначе и тут прорвется иллюстративность («иллюстративность наоборот»).