Сергей Синякин - За несколько лет до миллениума [сборник]

Чем старше я становлюсь, тем чаще в моей голове вспыхивают сверхновые звезды забытого когда-то прошлого. Говорят, что перед глазами умирающего проходит вся его жизнь. Если это так, то наступит однажды миг, когда я вспомню все. У вас никогда не бывает, что, блуждая по улицам незнакомого города, вы неожиданно сталкиваетесь с запахом вашего детства? Вот так идешь по совершенно незнакомой улице, вдруг — неожиданный поворот, случайный ветерок, подъезд, пропахший кошками и стираным бельем, и — о боже! — именно так, именно так пахло когда-то далеко и давно, может быть, сто или двести лет назад. Воспоминания, гнездящиеся где-то глубоко в памяти, вдруг оживают, и в этих воспоминаниях таится дрожь первого поцелуя, который ты уже забыл, лихорадочный трепет первого греха, который ты не забудешь до смерти, горечь давно ушедшей в небытие обиды, боль от удара и утрат, восторг однажды случившейся удачи, восхитительное чувство пойманного в полете мяча, сладость украденного и синий дым на полях, и ярость тела, мчащегося на лыжах по снежной степи, и многое из того, что хотелось бы, но невозможно выразить словом.

Тропинка, ведущая к морю. По серой воде бежали свинцовые барашки волн. Свинец в движении? Упрекните меня, но это запомнилось именно так.

Кричали чайки. Крик их был похож на скрип петель открываемой двери. Может быть, это кто-то рядом со мной открывал двери в свое детство?

Море называлось Балтийским.

Прошли годы, и я стоял на причале, глядя на море, а море смотрело на меня черными глазами затягивающих водоворотов. По воде плыли какие-то щепки и размокшая пачка ленинградского «Беломора» фабрики имени Урицкого. Наверное, она собиралась отправиться в кругосветное плавание.

Остро пахло винной пробкой, и солоновато-горький привкус стоял во рту. Вкус слез, которые всегда сопровождают встречи и прощания. Встречи с прошлым всегда обещают прощания с тем, что навсегда утрачено в нем.

Осколки воспоминаний. Разбитое зеркало души. Перестало хотеться заглядывать в будущее. Сначала очень хотелось, а потом вдруг перестало хотеться. Наверное, потому что ушла вера в светлость и справедливость будущего. Теперь мне все чаще хочется вспоминать. Хочется восстановить прошлое, чтобы ожили его картины, как оживает в откупориваемой бутылке шампанское, выдержанное в подвалах несколько десятилетий. Но стоит только взяться за это безнадежное занятие, как цельная картина мира, в котором ты когда-то жил, рассыпается на осколки. Вглядываясь в них ты не узнаешь никого.

Я шел по берегу и видел, как пацанята лепят из мокрого песка крепость. Крепость была славная: с круглыми зубчатыми башнями, с подъемным мостом и за́мком в середине. Невольно я им позавидовал. Мне тоже захотелось перемазаться в песке и лепить этот чудесный замок, населенный благородными рыцарями и прекрасными принцессами, замок, в котором по ступеням тяжелых сводчатых башен, освещенных чадящими факелами, бродят печальные привидения и где в темницах закованы в кандалы кости когда-то живших врагов обитателей крепости. Да, песчаные замки строят лишь в детстве. Позже этим некогда заниматься — надо переделывать мир.

Город назывался Хаапсалу. Когда-то его построили эсты. Я так и не узнал, где надо поставить ударение в названии города, чтобы оно прозвучало правильно. Тогда, в прошлом, я просто не успел, сейчас мне стало все равно.

Отец был военным. Это сейчас правители эстов из сиюминутных политических соображений стали называть наших военных оккупантами. Тогда оккупантами считались германские войска, занявшие страну и уничтожившие случайно поселившихся в ней евреев.

Господи! Как они надоели, эти глашатаи, твердо знающие, что нужно всем остальным, эти проклятые вожди, которые хорошо знают, куда они нас ведут! У меня нет никаких претензий к американцам и чеченцам, к буддистам и мусульманам, к деловитым японцам, к плодовитым китайцам, к бесшабашным неграм — пусть они все живут как хотят. Я им тоже ничего не сделал, и у них нет претензий ко мне. Все претензии появляются у вождей и глашатаев, которые спешат наделить этими претензиями возглавляемые нации; а людям хочется простоты. Им хочется жить, чтобы потом, когда эта жизнь подойдет к печальному, но естественному завершению, вспоминать не о времени, когда ты был героем и бросался с гранатой на танк, а времена, когда ты любил сам и был любим, когда тебя окружал зеленый луг, на котором паслись гордые кони и по которому гуляли прекрасные девушки. А героизм противен всему порядку жизни, он появляется тогда, когда жизнь начинает течь в ненужном ей направлении.