Андрей Углицких - «От аза до ижицы…». Литературоведение, литературная критика, эссеистика, очеркистика, публицистика (1997—2017)

Не публикуется в Советской России ни единой строчки, не ставится ни одного спектакля.

«Бег» – «вражья» пьеса.

«Кабала святош» – антисоветчина.

В отчаянии он приобретает пистолет, готовясь к неизбежному…

НО – высочайший телефонный звонок Первого в государстве лица и…

Ура! – приняли на работу во МХАТ!

Ура!! – разрешили возобновить «Дни Турбиных»!!

Вступил в Союз советских писателей.

Пистолет за ненадобностью утоплен в Москва – реке.

«Миша, может быть, ты напишешь пьесу о… Ты же собирался…»

Написал.

Пьеса называлась «Батум». Нигде не поставлена.

«Гипертонический нефросклероз…» Морфий, прописанный еще в 1924 году, «с целью снятия болевых симптомов…»

10 марта – смерть.

От Батума до «Батума» получилось 13 лет.

Опубликовано в ж.«Московский вестник». – 1998 – №5. – С.213—223

Днями я был крайне озадачен одной славной женщиной (назовем её Марией Ивановной), в прошлом медработником, а ныне пенсионеркой:

– Прочла «Окаянные дни» и разочаровалась в их авторе», – делилась она со мной, – Так зло говорить о Блоке, Брюсове, Маяковском, о своей стране!

В первый момент я опешил, опешил настолько, что повинуясь какой – то интуитивно осознанной необходимости «не обострять», смолчал. Но оброненное вгорячах Марией Ивановной не прошло бесследно, отложилось, напоминало о себе.

Гневный сарказм действительно переполняет это произведение. Мастерство писателя, умело использующего всю палитру приёмов художественной выразительности, лишь усиливают, усугубляют это впечатление, а жанр повествования (дневниковая эпопея) наделяют её достоверностью и статусом обличительного документа большой силы.

Читатель волшебным образом переносится в эпицентр урагана под названием «Революционная Россия», становится очевидцем (едва ли не участником!) светопреставления, случившегося на просторах «одной шестой земного шара».

На наших глазах разыгрывается одна из самых страшных трагедий двадцатого века. Ещё удивительнее, что видя мир бунинскими глазами, слыша бунинскими ушами, безотчётно находясь в мистической власти его эгоцентричного обаяния, мы не испытываем никакого насилия над собой. Наоборот, разделяя или не разделяя позицию автора, погружаясь в самую гущу событий, мы испытываем неподдельный интерес и желание разобраться в происходящем. Беспокоит лишь ощущение нехватки воздуха, появляющееся на самой глубине. Приходиться периодически «всплывать на поверхность», но лишь для того, чтобы глотнуть кислорода перед новым «погружением», – настолько затягивает, увлекает нас нелёгкое «плавание» по реке Времени, исполненной опасностями и драматическими поворотами.

Эту книгу невозможно читать, от неё невозможно оторваться.

Читатель, конечно, тут же «поймает» меня на логической ошибке: «Ну как же так? Вы только что говорили нам об «эпицентре урагана», о «светопреставлении», а в книге Бунина немало лирических, почти идиллических картин, пейзажей «средне – возвышенной» и южнорусской природы: солнца, «яркого до слёз», синего – синего мартовского неба, радужной прозрачности сосулек, готовых вот – вот сорваться с карнизов крыш.

Но никакого противоречия нет. Мастерски используя приём «контрастного» письма, когда полная внутреннего драматизма событийная канва произведения «прореживается», «прослаивается» автором безмятежными ландшафтами, живыми описаниями постреволюционного быта, Бунин, как бы, сглаживает углы, на время примиряет диалектически неразрывные «добро» и «зло», «свет» и «тьму». При этом, общий настрой книги остается тревожным. Исподволь угадывается, что пощады не будет никому: ни «белым», ни «красным». Победителей нет. Ибо, время такое – «окаянщина».

Мог ли Бунин быть объективным, апокалиптично рисуя картину «расхристанной», погибающей России? Вся ли русская история – история «окаянщины»? Эти вопросы встают перед читателем «Окаянных дней», как ветряные мельницы перед Дон – Кихотом Ламанчским.

Всмотримся в портрет писателя.

Аскетически – строгое, непроницаемо – отрешённое лицо…

Не проступает ли сквозь напускную его хмурость, академическое «высокомерие» – нечеловеческая человеческая усталость? Не выдаёт ли, не отражает ли живой, печальный бунинский взгляд заботу, постоянную, каждодневную заботу, извечную заботу коренного русского интеллигента об общем, «абсолютном» общественном благе?