Наталья Иртенина - «Меж зыбью и звездою» («Две беспредельности» Ф.И. Тютчева)

Тютчев мог жить только в «избытке ощущений» — иначе жизнь теряла для него всякий интерес, лишалась последних остатков смысла и привлекательности и превращалась в «томительную повесть». Его неудержимо влекли к себе картины мира — всеобщего и частного, он был зрителем в этой грандиозной картинной галерее — зрителем, неустанно наслаждающимся зрелищами живого бытия. Этим и жил. Зритель, захваченный впечатляющими видами и волнующими событиями, не может отвести от них глаз и забывает о себе — о том, где он и что он: он превращается в субъект чистого восприятия и познания. В этом — весь Тютчев: ему нужен целый мир, а по какой тропе идти, какую дорогу и средство передвижения выбрать — не так уж и важно. Главное, чтобы с этой тропы открывалось всемирное зрелище. Чем выше забирается путник, тем больше открывается его жадному взору. Для Тютчева такой высотой были придворные петербургские круги, политический Олимп, чуть ниже — салонная аристократия, литературные и философские вечера, собрания, светские приемы, рауты… Все это было наводнено свежими политическими новостями, прогнозами, слухами, вдосталь обеспечивало разговорами, спорами, литературными новинками, женским вниманием и массой впечатлений. Впечатления стали для Федора Ивановича необходимым условием погружения в реальность жизни, погружение в нее — условием ее познания, постижения. Последнее и составляло способ жизни для него. Жить — значило мыслить; мыслить можно было только получая от жизни все, что она способна дать. Жизнь не была для него целью, она была превращена Тютчевым в средство — средство познания самой себя. Очень похоже на скорпиона, который кусает себя за хвост: жизнь Тютчева пыталась поймать себя в свои же сети для того, чтобы узнать самоё себя. Воспринимающий сосуд — сам Федор Иванович, и для него важно содержимое, а какие формы примет этот сосуд в руках судьбы или случайности — его не заботило совершенно.

«В его обществе вы чувствовали сейчас же, что имеете дело не с обычным смертным, а с человеком, отмеченным особым даром Божиим, с гением», [43] Из воспоминаний А.И.Георгиевского // ЛН. Т.97. Кн.2. С. 110. — подобные фразы не раз можно встретить в воспоминаниях, дневниках, письмах современников — тех, кто знал Тютчева много лет, и тех, кто встречался с ним мимоходом. Его гений признавался другими еще при жизни Федора Ивановича — что с гениями случается не так уж часто. И единственный, кто не поддерживал этой распространенной точки зрения, был сам Федор Иванович. Он будто бежал от своего гения, от предназначенного судьбой и делал это, может быть отчасти, может быть полностью неосознанно, потому что не видел в своих возможностях и талантах ничего, что отличало бы его от простых смертных. Стихи свои, записываемые им на клочках бумаги, которые потом подбирали за ним его родные, [44] Сколько таких клочков, быть может потеряно или сожжено им самим! В одном из писем И.С.Гагарину Тютчев со свойственной ему самоиронией пишет: «То, что я вам послал, составляет лишь крошечную частицу вороха, накопленного временем, но погибшего по воле судьбы или, вернее, некоего предопределения. По моем возвращении из Греции, принявшись как-то в сумерки разбирать свои бумаги, я уничтожил большую часть моих поэтических упражнений и заметил это лишь много спустя. В первую минуту я был несколько раздасадован, но скоро утешил себя мыслью о пожаре Александрийской библиотеки. Тут был, между прочим, перевод всего первого действия второй части „Фауста“. Может статься, это было лучшее из всего». — Тютчев Ф.И. Соч. Т.2. С.10. стихотворчество он считал чем-то вроде бумагомарательства, не придавая этому большого значения и не прилагая никаких усилий для публикаций своих поэтических творений. [45] За него это делали другие: в пушкинском «Современнике» тютчевские стихи появились лишь благодаря стараниям И.С.Гагарина, около 20 лет спустя по инициативе И.С Тургенева уже некрасовский «Современник» напечатал более 100 стихотворений Тютчева. Сам поэт не принимал в этом никакого участия. Его талант мыслителя, политика запечатлен лишь в трех небольших политических статьях [46] «Россия и Германия», «Папство и Римский вопрос с русской точки зрения», «Россия и Революция» — все были впервые опубликованы на западе, в Германии и во Франции. В России они появились на русском языке много позже. и набросках к обширному трактату «Россия и Запад». [47] Одна только грандиозность этого замысла, этого обширного трактата, где Тютчев намеревался исследовать корни противостояния России и Западной Европы и выявить провиденциальное предназначение России, одно только это свидетельствует о том, что ему не суждено было закончить этот труд, который требовал усидчивости, терпения и упорства, — ничего этого в Тютчеве никогда не было. Остальное растрачено им в разговорах и спорах на светских приемах, балах, раутах, конфиденциальных встречах. [48] Очень многое о Тютчеве как политике и мыслителе могут сказать его частные письма — в них он (почти в каждом — жене, детям, знакомым и др.) поистине щедр на политические оценки лиц, событий, ситуаций, на прогнозы, проклятия скудоумию государственных мужей, делавших внешнюю политику России, ироничные описания придворных интриг и т. д. и т. п. — всего не перечислишь. И как это ни парадоксально, Тютчев именно этим «растратам» отдавал предпочтение перед писанием — стихов, статей, писем. Писание для него было «страшным злом», «оно как бы второе грехопадение бедного разума, как бы удвоение материи». [49] ЛН. Т.97. Кн. 1. С. 506. Разговор же — это не материя, это дух. В отношении тютчевских речей — это дух вдвойне: когда он говорил, для него не существовало ничего внешнего, разговаривая, он погружался в таинственное бытие мысли. Каждая его фраза — мысль, поданная в остроумной, глубокой, отточенной, яркой формулировке. Очень верно написал о Федоре Ивановиче М.П.Погодин, знавший его с юных лет: «Настоящею службой его была беседа в обществе!» [50] Погодин М.П. Воспоминание о Ф.И.Тютчеве // ЛН. Т.97. Кн. 2. С.25. Тютчев, не умевший служить, делать карьеру, добиваться почестей смыслом своей жизни сделал… разговор. Его разговоры стали его служением единственной приемлемой для него цели — России. Но это служение было его естественной жизнью — не судьбой, и не тем более предназначением, а органической формой его существования.