Лео Яковлев - Достоевский - призраки, фобии, химеры (заметки читателя).

Харьков, 2006

P.S. 6 ноября 1921 года — за пять дней до столетия Ф. М. Достоевского — Владимир Набоков написал стихотворение, навеянное восходящей к апокрифам притчей Низами, пересказанной Гете в его «Западно-Восточном диване», но посвятил его почему-то не славному юбилею, а сорокалетней годовщине смерти русского классика. Хочу закончить свою книгу этими стихами, поскольку 2006-й тоже является для Достоевского юбилейным годом.

…А может быть, не жемчуг это был, а тот самый «перламутр», блеснувший Достоевскому в полутьме бедной еврейской хаты, посреди «смраднейшей нищеты», чтобы напомнить о тайне Рождества, о вечной Красоте окружающего нас мира, Красоте, которую нужно уметь увидеть и узнать. Гениальному Голядкину-старшему это удалось.

Мировая литературная слава пришла к ним при жизни и сохраняется по сей день, но сущность этой славы различна. Достоевский чтим как создатель образов истеричных идиотов, охотно принимаемых зарубежным читателем за «русский национальный тип», за воплощения некоей особенной «русской души», сконструированной по своему образу и подобию инженером Достоевским. Эти фантастические образы, навеянные болезненным, а иногда и сумеречным сознанием, в представлении поклонников Достоевского, тратящих бесценное время своей жизни на то, чтобы проникнуть в несуществующие «глубины» его творчества, прочно заслонили истинный облик русского человека.

Чехов же, всем тем, что он успел создать, свидетельствует, что русский человек — прежде всего Человек, имеющий право на жизнь, свободу и стремление к счастью, и только русская действительность привнесла в его образ определенные специфические черты. Но внимательный зарубежный читатель (и зритель) из числа тех, кому чужд Достоевский, вскоре начинает понимать необязательность такой специфики, и созданные Чеховым образы в его представлении освобождаются от этой шелухи и легко вписываются в повседневную жизнь англичанина, немца, француза, японца и т. д., и т. п., то есть в повседневную жизнь человечества, и вот уже многие десятилетия каждый новый театральный сезон во всем мире начинается десятками чеховских премьер, а человек, страдающий от превратностей Судьбы, где бы он ни был, обращается к бессмертной чеховской прозе, проникновенно звучащей на всех языках, и получает свою долю утешения — лекарство от душевных мук и сомнений, прописанное людям Земли доктором Чеховым.

Чехов как писатель был младшим современником Достоевского, и когда еще не были завершены «Братья Карамазовы», в печати уже появился первый десяток юморесок и рассказиков Антоши Чехонте.

Творчество Чехова, за редчайшим исключением, питала русская жизнь в тот период, когда еще были свежи впечатления о таком явлении, как Достоевский, и это имя неизбежно должно было упоминаться в литературе того времени. Попало оно и в тексты раннего Чехова. Впервые это произошло через два года после смерти Достоевского — в 1883 году: в рассказе «Загадочная натура», по всей видимости, отразилась первая попытка Чехова прочитать «Преступление и наказание». Попытка эта оказалась неудачной, так как через несколько лет после появления этого рассказа Чехов признался Вл. Немировичу-Данченко, что этого романа он не читал.

— Берегу это удовольствие к сорока годам, — будто бы сказал тогда Чехов.

«Я спросил его, когда ему уже было за сорок, — вспоминает Немирович-Данченко и приводит ответ Чехова:

— Да, прочел, но большого впечатления не получил».

В рассказе же «Загадочная натура» отразилось то жуткое впечатление, которое на него произвели художественный стиль Достоевского и искусственность речи действующих лиц этого знаменитого романа, ставшие объектом чеховской пародии с указанием ее адресата: хорошенькая дамочка с бархатным веером, полулежащая на малиновом диване в купе первого класса, поправляя пенсне, спадающее с ее хорошенького носика, говорит своему молодому спутнику-чиновнику и начинающему писателю: