Лео Яковлев - Достоевский - призраки, фобии, химеры (заметки читателя).

Таков, глубокоуважаемая Анна Григорьевна, мой взгляд на задачу критики Достоевского. Если мой тон (я перечитал свое письмо) покажется Вам слишком резким, то в объяснение могу сказать одно: я люблю Достоевского наравне с очень немногими любимыми мною живыми людьми и не могу о том, о чем я писал тут, писать вполне спокойно. Творец «Вечного мужа», «Преступления и наказания», картины убийства Шатова, картины эпилептического припадка князя Мышкина, трех свиданий Ивана Карамазова со Смердяковым, разговоров Порфирия Петровича с Раскольниковым, художник, нарисовавший Степана Трофимовича Верховенского, старика Карамазова, Версилова, необозримую массу других картин и типов, дал мне слишком много волнений, наслаждений, страданий и восторгов, слишком обширное место занял в моей душе, чтобы я мог вполне спокойно говорить о весьма многих и хвалителях его, и порицателях.

Еще раз благодарю Вас от всей души за Ваше письмо и присылку автографа. О многом хотелось бы мне спросить Вас, самого близкого человека к Федору Михайловичу, но я слишком понимаю нескромность своего желания; и так уже простите за слишком длинное письмо.

Искренне Вам преданный Евгений Тарле

Варшава, Садовая, д. 6 ".

Следует отметить, что и у самой Анны Григорьевны участие Достоевского в специфической прессе семидесятых годов, вероятно, не вызывало больших восторгов. Во всяком случае, она отказала «патриотическому» «Гражданину» в предоставлении материалов Достоевского для посмертной публикации, за что получила «мягкий» выговор от Победоносцева, писавшего ей 15 декабря 1882 г.: «Я уверен, что Федор Михайлович, если б был жив, непременно принял бы в нем [в «Гражданине»] деятельное участие и одобрил бы его направление».

Для более наглядного представления о соотношении в Достоевском художественного и публицистического начала можно воспользоваться сюжетом его «Двойника», допустив раздельное существование гениального романиста Голядкина-старшего и известного в те годы публициста Голядкина-младшего.

Голядкин-старший прожил трудную жизнь: убийство отца, преждевременную, как казалось, смерть матери, феерическое начало художественного творчества (явление «нового Гоголя») с последующим скорым и резким охлаждением критики к его творениям, арест, тюрьму, смертный приговор, отмененный на «лобном месте», острог, каторгу, ссылку, хроническое безденежье, власть азарта в разорительной игре, бесчисленные припадки падучей, мрачные ночные кошмары, фобии, страх перед приближающимся безумием, тяжкий труд во имя хлеба насущного, а в награду — гордость, что сделано так много, недолгое семейное счастье со своими горькими утратами и смерть сразу же после завершения романа, казавшегося главным, но очень хотелось верить, что все-таки предварительным итогом его жизни.

Голядкин-младший был человеком совсем другого склада. Его манила суетная журналистская жизнь, сиюминутные слава и широкая известность. Ему хотелось управлять общественным мнением, навязывать людям свои представления о жизни, объяснять то, о чем он сам не имел четкого представления, и если Голядкин-старший считал, что никакая, даже самая благая цель не оправдывает слезинку ребенка, то Голядкин-младший воспевал войну, ее «очистительную» и даже «христианскую» сущность, не думая о том, какое море детских слез будет пролито во имя того, чтобы «Константинополь был наш», либо чтобы все мусульмане Азии признали власть «белого царя». Голядкин-младший, конечно, может поговорить об «униженных и оскорбленных», но душа его (если таковая имеется) стремится в мир графов и графинь, князей и княгинь, высоких чиновников и представителей царствующей династии, и только смерть прерывает его карьеру придворного холуя, совершенно, казалось бы, несовместимую с убеждениями Голядкина-старшего. Впрочем, убеждения обычно являются функцией времени, хотя в любые времена невозможно себе представить в роли трепетного царедворца, каким очень хотел стать Голядкин-младший, например, Антона Павловича Чехова. Тот, кто мне скажет, что Чехова ко двору никто не приглашал, ошибается: в марте 1902 г. Художественный театр по приглашению царя и царицы дал спектакль «Три сестры» для дворцовой элиты, но Чехов в это время был занят другой проблемой: аннулированным под нажимом правительства избранием Горького в почетные академики. Как отреагировал на это событие Чехов — общеизвестно, а «высочайшее» внимание к его собственным литературным трудам он почти не заметил.