Алла Марченко - Ахматова - жизнь

В какое из свиданий и при каких обстоятельствах «Четки» были подарены Анрепу, неизвестно, а вот «Вечер» (сужу по содержанию дарственной – «Одной надеждой меньше стало, одною песней больше будет») скорее всего вручен заморскому гостю в день разлуки, 13 февраля 1916 г.

См. у Лукницкого: «Во время войны Б.В. (Анреп) приехал с фронта и пришел к ней, принес ей крест, который достал в разрушенной церкви в Галиции. Большой деревянный крест…»

См. стихотворение «Ведь где-то есть простая жизнь и свет…». Получив эти стихи, Гумилев отправил А.А. восторженный отзыв. Николая Степановича смутила лишь концовка: «И голос Музы еле слышный». Анна Андреевна доверяла его оценкам, и все-таки в данном случае предложенную мужем правку не приняла: самые важные слова о самых тонких вещах ее Муза всегда, неизменно произносит еле слышным голосом.

См. стихотворение «Небо мелкий дождик сеет…», датированное 30 мая 1916 г.

См. письмо А.А.Ахматовой М.Л.Лозинскому от 31 июля 1917 г.: «Крестьяне обещали уничтожить Слепневскую усадьбу 6 августа, потому что это местный праздник и к ним „придут гости". Недурный способ занимать гостей».

После революции последний владелец исторической усадьбы граф Сергей Шереметев передал ее вместе с коллекциями в дар народу. Нарком Луначарский распорядился объявить Фонтанный дворец филиалом Русского музея. Садовые флигели в музейный фонд не входили, и Н.Н.Пунин как сотрудник музея получил здесь квартиру на третьем этаже правого из парных флигелей. С 1926-го по 1952-й на этой жилплощади (почтовый адрес: наб. Фонтанки, 34, кв. 44) будет прописана и Анна Ахматова.

Вспоминая то страшное время (с зимы 1917-го до начала нэпа), Ахматова писала: «Это были годы голода и самой черной нищеты. То странное „пособие“, которое я получала, я делила между мамой и Левой и жила на несколько рублей в месяц».

Высокий рейтинг Пильняка в высших эшелонах советской власти окажется решающим, когда Анна Андреевна в 1935 году кинется в Москву хлопотать об арестованных сыне и Николае Пу– нине. Борис Андреевич был не единственным, кто помог их освобождению. Горячее участие в этой истории приняли и Борис Пастернак, и Лидия Сейфуллина. И все-таки самой увесистой оказалась гирька, которую быстро и уверенно положил на чашу весов их судьбы Борис Андреевич Пильняк (он был лично знаком с секретарем Сталина Поскребышевым, в те годы уже всесильным).

Пунина, напоминаю, впервые арестовали по таганцевскому делу в августе 1921-го, но, как и Михаила Лозинского, отпустили. Он был, кстати, последним, кто видел Николая Гумилева живым. Они столкнулись – лоб в лоб, при разводке, в тюремном коридоре. В семействе Пуниных считалось, что Николая Николаевича спасла жена. Несмотря на то что была на последнем месяце беременности, Анна Евгеньевна кинулась в Москву и умолила Луначарского поручиться за мужа.

См. его письмо к М.А.Зенкевичу от 14 января 1934 г.: «До меня дошли слухи, внушающие мне опасения за его душевное состояние. Верны ли эти слухи? Ахматова обещала мне позвонить по возвращении из Москвы, но пока я не на шутку встревожен».

«В то время (1933 г.) О.Э. встречали в Ленинграде как великого поэта… к нему в Европейскую гостиницу на поклон пошел весь литературный Ленинград (Тынянов, Эйхенбаум, Гуковский), и его приезд и вечера были событием, о котором вспоминали много лет и вспоминают еще и сейчас».

В начале двадцатых годов московские литераторы, дабы не пропасть поодиночке, учредили нечто вроде мини-клуба при Книжной лавке «Содружества писателей». Владимир Лидин в своих воспоминаниях сделал как бы групповой портрет завсегдатаев этого клуба: «Маленькая комнатка позади Книжной лавки… служила и складом, и своего рода писательским клубом; я помню за овальным столом и писателей старшего поколения – Андрея Белого или Федора Сологуба… и смуглого, несколько восточного облика, поэта Константина Липскерова, и красивого, с пасторским лицом писателя Георгия Чулкова (курсив мой. – А.М.), и совсем простодушного, когда он появлялся один, Сергея Есенина».

«…Стихотворный цикл „Слава миру“… всю оставшуюся жизнь жег Анну Андреевну как незаживающая рана. После этого выступления у нее навсегда появилась фальшивая интонация в разговоре на людях… Она отреклась от нравственной чистоты своей поэзии ради спасения сына, а получила одни плевки с разных сторон и от того же сына… Если кто-нибудь думает, что это не пытка, он ничего не знает о страданиях творческой личности». Процитированный отрывок взят из воспоминаний Эммы Григорьевны Герштейн, которая в силу стечения обстоятельств лучше других конфиденток Ахматовой знала, как надломило А.А. это «грехопадение».