Сергей Сиротин - Виктор Пелевин - эволюция в постмодернизме

В эссе “Зомбификация”, вышедшем ранее, Пелевин не только продемонстрировал несоциальную критику советского строя, но и раскрыл метод большинства будущих произведений. Несоциальность критики состоит в том, что писатель слишком хорошо понимает бессмысленность разговора о советском человеке на рациональном уровне. Советские условия — это безальтернативность и унификация, и действительность здесь перестает быть восприимчивой к каким-либо рациональным аргументам. Отсутствует сам язык, на котором их можно было бы выразить, — нечто подобное было у того же Оруэлла в “1984”. На понимании этого покоится благородство позиции Пелевина. Ведомые бессознательными силами, советские люди в его изображении не выглядят дураками, даже если отождествляются с зомби. Они заслуживают не привычного презрения с позиции западного индивидуализма, а того, чтобы их язык был понят. Поэтому и сама зомбификация — это не ругательство, а метафора уязвимости человека перед архаичными инстинктами. Сходство советских реалий и вудуистских обрядов может выглядеть просто оригинальным наблюдением. Но также оно указывает на непрочность современного сознания вообще, его неустойчивость, вызванную постоянными тектоническими сдвигами бессознательного. Геологическую аналогию проводит сам писатель, говоря в “Бульдозере” о “психическом котловане”, в который проваливаются строители “нового человека”.

Вообще, лобовая критика поздней советской действительности исходила из жажды свободы. Она карала преступления и скудоумие руководителей — и тем самым ориентировалась на социальные аспекты. Пелевин обратился к психическим основам, став проводником другой традиции, менее озабоченной социальным миром и куда больше — широкими основами действительности. “Зомбификация” (как и “Омон Ра”) не является традиционной критикой советского мифа, потому что это не критика одного государственного устройства в пользу другого. Это критика с более широких оснований, не нуждающаяся в обращении к, скажем, демократическим ценностям. Если здесь уместно говорить о цели, то ее цель в том, чтобы выявить фундаментальные культурологические мотивы.

“ Жизнь насекомых”, “Чапаев и Пустота”, “Generation “П””. Постмодернизм и профанация сакрального

Такими мотивами, вернее, их остатками, удивителен роман “Жизнь насекомых”. Удивителен рудиментарной сакральностью, сохраняющейся в постмодернистском тексте. Это не синтез, а именно причудливое сосуществование сакрального и постмодернистского. В отличие от “Омона Ра”, здесь некое высшее размышление не требует индивидуальной жизни в качестве пролога. Оно заимствуется из готовых архетипических сюжетов, некоторые из них, как, например, сюжет о жуках, катящих перед собой навозный шар, в чистом виде взяты из мифологии. Однако обращение к мифам и адаптация их к повседневной реальности уже не имеют высокого модернистского смысла. Пелевин выбирает путь постоянной игры, где все представления постоянно пересматриваются. Это касается не только содержательных высказываний персонажей, но и самой техники съемки, когда временные и геометрические превращения все время требуют перестройки взгляда. Игрой на геометрическом масштабе в романе создается двумерная картина, в которой люди проживают одновременно жизнь обычных людей и насекомых. Но если одна жизнь и дополняет другую, то не до какой-то полноценности — речь идет только о полноценности бессмысленности. Жизни человека и насекомого взаимопроникают, но никакой из них не дается права называться первичной, или истинной. В этом нет кафкианской боли существования, у Пелевина вообще нет трагичности, скорее есть игрушечность, легкий гротеск, который не ставит себе задачей сказать что-либо от имени сильного чувства. Все условно серьезно и безусловно бессмысленно, есть свет, и к нему можно лететь — остальное имеет еще меньше значения. Пелевин, похоже, сам не уверен, так ли много смысла в искусстве, поэтому ему интереснее обыгрывать его, чем воспринимать всерьез.

В такой ситуации сакральное находится под угрозой профанации. Чтобы уловить его, придется расширить его понимание. В традиционном смысле Пелевин не может стремиться к сакральному. Поскольку он стремится к “ничто”, то дискредитирует веру в любой реальный мир. Постулат об иллюзорности реальности защищается им всеми средствами, чему также сопутствуют интеллектуально суицидальные наклонности в духе буддийских сутр. Вывод неизбежен: когда нет избранной реальности, нет сакрального. В то же время виден момент поиска света, который извлекается из подножного бытового убожества. Видна частная жизнь, которая проигрывает мифу. Видна незначительность мира вообще рядом с тем, что может дать подлинное знание. В десакрализованной современности, если брать ее саму по себе, этому нет места. Следовательно, пелевинское сакральное нужно определять бессодержательно, от противного: оно обретается там, где угасают частные жизни и куда не доходит разрушительная ирония. О своем отношении к земному миру Пелевин дает понять уже эпиграфом из Бродского — мир насекомых с его ложно понятой свободой неприемлем и может быть растворен в постмодернистской игре.