Сергей Сиротин - Картина мира по Донцовой

Конечно, такое описание мало подходит на роль инструкции. Оно отвечает на вопрос “что надо сделать?”, но не “как надо сделать?”, а ведь второе существенно сложнее. Здесь нужно сказать прямо: нужен композиционный тип мышления, определенный художественный взгляд, словом, талант. И такой талант у Донцовой есть. Хотя это талант, идущий от профессионализма, талант не многогранный, как бы ограниченный сверху. С его достижениями никогда не будет связано движение самой литературы. Другими словами, Донцова вряд ли будет оказывать на кого-нибудь влияние.

Ее сюжеты часто кажутся просто высосанными из пальца. Они фактически превращены в перечисление стереотипов обо всех известных автору социальных группах. Еще более показательно в этом смысле само развитие сюжета. Куда бы ни пришел герой-следователь, случай обязательно избирает его своим объектом и открывает ему карты. С одной стороны, не все двери открываются сходу, с другой, если в дверь не входят сразу, то через две страницы в комнату влезают через окно. Чтобы все это не казалось надуманным, часто вводятся форс-мажорные обстоятельства.

В “Чудесах в кастрюльке” Вилка приходит в поликлинику к рентгенологу, на которого указывают улики, и начинает его расспрашивать на предмет преступления. Тот отвечает, что ему срочно надо в туалет (“извините, цистит замучил, я только в туалет — и вернусь!”), и выходит из кабинета. Потом Вилка подходит к окну и видит, как выбежавшего без одежды врача сбивает грузовик. При этом в той же поликлинике какая-нибудь стажерка способна запросто рассказать целую связную историю о преступно-любовных похождениях тех или иных персонажей, и, делая это, она обязательно раскрывает очередную деталь, за которую герой-следователь незамедлительно ухватывается.

Сюжет у Донцовой разветвлен, но движение к развязке исключительно линейно: от детали к детали, без тупиковых путей. Автор никогда не сообщит лишней информации и не даст следователю идти по ложному следу. Следователь может временно ошибаться в толковании улик, но он никогда не ошибается в том, что, находя что-то, находит именно улики. Случайностям как своеволию реальной жизни в книгах места нет. При этом разветвленность сюжета к детективной части имеет малое отношение. Сюжет обычно распараллелен надвое: одновременно с поисками преступника следователь на глазах читателей проживает жизнь современного обывателя. Такая жизнь служит, с одной стороны, фоном, то есть указывает на состояние следователя и действительности до преступления, а с другой, является чем-то вроде всесильной группы поддержки. Следователь часто окружен друзьями, которые помогают ему тем или иным способом, вдобавок он сам является чьим-нибудь другом и по ходу повествования выполняет уже их просьбы. Например, в “Фейсконтроле на главную роль” Даша Васильева просит бывшего мужа Макса Полянского срочно вызвать вертолет, и тот после ее звонка прилетает в считанные минуты. А сама она в той же книге содействует тому, чтобы ее сожитель Дегтярев перевел к себе в отдел одну из сотрудниц управления Карину, которая, в свою очередь, тоже в чем-то ей помогла.

Подобная мафиеобразная взаимопомощь не есть, впрочем, торжество сплоченности. Слишком уж бросается в глаза ее причина: на дополнительных и, самое главное, эпизодических персонажей легче переместить массу сюжетных нестыковок. Человека нужно срочно доставить в больницу? Что ж, следователь звонит другу и вызывает вертолет. В свете такой человеческой отзывчивости само то, что вертолет летит считанные минуты, даже не воспринимается как невозможное. Впрочем, в данном случае чудо двухэтажно: мало того, что Макс сразу же после звонка готов дать вертолет, так он еще и сам в это же самое время собирается вылетать по своим делам!

Сейчас он вылетит. Я, правда, собирался в Тверь, летчик уже крылья намылил…

Все сюжетное движение держится исключительно на глаголах материального действия: пошел, пришел, поехал, сообразил. Сохранять контроль над таким избытком динамики трудно, поэтому неудивительно, что автор приходит к автоповторам, сходным предложениям, абзацам. К примеру, некоторые сцены автобиографии, связанные с первым походом автора в издательство, один к одному повторены в “Чудесах в кастрюльке”.

Поскольку композиция произведения формируется по мере написания текста, его составные части слабо зависят друг от друга. Они, конечно, удерживаются общим планом сюжета, но взаимодействие здесь не сильно ощутимо. Безответственность персонажей и событий перед сюжетом обладает даже определенным изяществом. В течение четырехсот страниц на базе улик может создаваться определенная картина преступления, но на четыреста первой акцент делается на чем-нибудь невзрачном, и вся картина перестраивается. Это, правда, не свидетельствует в пользу мастерства автора. Дело в том, что улики, о которых преимущественно идет речь, сами по себе чрезвычайно лабильны. Их можно увязать с чем угодно. Вдобавок с прямолинейностью автора, доходящей до дикости, между причиной и следствием возможны самые невероятные промежуточные звенья. Например, в “Фейсконтроле…” на кнопке звонка остается отпечаток мизинца давно умершей старухи-колдуньи. Читатель теряется в догадках: старуха умерла, как же она могла позвонить в дверь? Может быть, она призрак? Но зачем призрак стал звонить мизинцем? Ответ на эти вопросы столь же прост, сколь и омерзителен. Когда старуха умерла, один человек просто-напросто пришел в морг и элементарно отрезал у нее мизинец. Другой человек сделал копию этого мизинца, а третий приобрел эту копию и позвонил этой копией в дверь, нажав ею на кнопку. Когда такая цепочка вскрывается, читатель, видимо, должен почувствовать себя удовлетворенным: еще бы, ведь все встало на свои места!