Андрей Рудалёв - Письмена нового времени

Составители этой замысловатой комбинации есть одновременно и участники и “аналитики литературного процесса”. Или, как многие сами себя презентуют: “поэт, прозаик, литературовед” — и все в одном лице. Актуально, поскольку сейчас все, вплоть до шампуня, тяготеет к универсализму.

“Любая поэзия суть неприличное занятие”, — заявляет Дарья Суховей (“Наивные стихи по результатам апреля этого года”). О себе она говорит в первую очередь как о лингвисте, специалисте по современной поэзии. Что ж, специалисту видней, она знакома с предметом. Поэзия действительно неприличное занятие, когда в ее пределах возможно все, даже то, что к поэзии не имеет никакого отношения. Мне же ответят — расширение горизонта, освоение новых, невиданных доселе пространств. А на деле экстенсивная колонизация новых территорий прирастает лишь (в тексте у той же Дарьи Суховей) “корочкой / в носу / от весенней пыли” (“Несуровая”).

Составители антологии пропагандируют основной ее принцип — многосторонность и разнополярность охвата современной молодой поэзии, что основывается на различии выбора и выборщиков. Одни, мол, сторонники “толстожурнальной” поэтической культуры, более традиционалистской, другие — интернет-авторы и т. д. Видимо, эта широта для конструкторского бюро есть свидетельство того, что “новая” поэзия — тенденция, одна из наиболее важных в литературе сегодняшнего дня. Задача антологии — аморфным, растекающимся очертаниям придать завершенную форму и тем самым приобрести право считаться художественным произведением (в чем ужасно хочется отказать многим текстам, вошедшим в ее состав).

Один из в высшей степени знаменательных тезисов Кукулина гласит, что поэзия этого поколения (условно, тридцатилетних) требует “медленного вчитывания и погружения”. Как с этим не согласишься, ведь чтение поэзии вообще по преимуществу происходит при предельно внимательном вчитывании и погружении в текст. Но почему само собой разумеющееся условие потребовало специальной оговорки? Или публика, которую вовремя не спустили с лестницы, освоилась, обнаглела и стала чего-то требовать, чего-то не находить в собранных текстах?

Создается устойчивое ощущение, что работа автора сводится только лишь к конструированию плана, формы, особому виртуальному моделированию, составлению программы, карты, по которой должен пропутешествовать читатель. И все это для того, чтобы упростить задачу того же читателя, а значит, и лишить его возможности самостоятельного построения целостного образа, навязать ему готовый, чаще всего визуальный, шаблон — отстранить от процесса творчества, изгнать в резервацию культурного потребительства.

Новые теоретики добавляют, что текст, для его надлежащего понимания, еще должен быть грамотно откомментирован. По словам того же Кукулина: “Современную поэзию надо объяснять, доводить до понимания даже образованных читателей”. Ну что ж, границы очерчены, флажки расставлены. Если что-то не доходит, воспользуйся услугами мистагога, и он введет тебя в чертоги тайны. Это должно сразу отмести все сомнения.

Императивная установка делает свое дело, и ей начинаешь следовать. Машинально выполняешь рекомендации — обратиться первоначально к комментариям, а не самим текстам. Если же говорить о собственно начинке антологии, о стихах, то по этому поводу вспоминается статья Анны Кузнецовой “О необъяснимом”, опубликованная в журнале “Арион” (2004, № 2). Некоторые тезисы из нее мы позволим себе привести: “поэзия из разговоров о поэзии все время ускользает”; “за поэзию выдаются высказывания, которые никому, кроме автора, ни о чем не говорят”. Думается, нет особой нужды их подробно расшифровывать, ведь смысл здесь очень даже прозрачен. Также и, на наш взгляд, в данной антологии мы имеем дело вовсе не с поэзией, а с неким явлением, которое можно условно именовать как “текст” (вовсе не в категориях семиотики).

Так называемый текст предельно агрессивен. Он активно навязывает себя миру. Ведь на кону вопрос его элементарной выживаемости. Именно выживаемости, а не адаптации, так как он весь мир пытается обустроить, приспособить под восприятие себя. Важен пиар, какая-то внетекстовая установка, которая императивно организует читательское сознание и при случае направит его в нужную сторону. Более важен жест, событие, сопровождающее этот текст, перформанс. Зато “посвященная” публика (это именно та, которая нуждается в своеобразной опеке комментатора) обретает особое сакральное знание и чувство причастности: где-то когда-то что-то говорили.