Сергей Чупринин - Признательные показания. Тринадцать портретов, девять пейзажей и два автопортрета

Процитировав сказанное, свою систему рассуждений разворачивает и Фридрих фон Хайек.

«Нет ничего удивительного, — говорит он, — в том, что в Германии до 1933 г., а в Италии до 1922 г. коммунисты и нацисты (соответственно — фашисты) чаще вступали в столкновение друг с другом, чем с иными партиями. Они боролись за людей с определенным типом сознания и ненавидели друг друга так, как ненавидят еретиков. Но их дела показывали, насколько они были в действительности близки. Главным врагом, с которым они не могли иметь ничего общего и которого не надеялись переубедить, был для обеих партий человек старого типа, либерал. Если для коммуниста нацист, для нациста коммунист и для обоих социалист были потенциальными рекрутами, то есть людьми неправильно ориентированными, но обладающими нужными качествами, то с человеком, который по-настоящему верит в свободу личности, ни у кого из них не могло быть никаких компромиссов».

Нет, я думаю, нужды дольше толочься на этой теме, в тысячу первый раз доказывая и принципиальное тождество коммунизма с фашизмом, и их роковую — для мирного человечества — скованность одной цепью (одной целью), и их несовместимость с либеральным мироощущением. Зафиксировать стоит лишь два нетривиальных вывода, вытекающих из соображений фон Хайека.

Если коммунист (или социалист, или демократ без либеральной ориентации) для нациста — прежде всего соперник, которого необходимо уничтожить, но лучше перевербовать, то либерал и коммунистами, и нацистами воспринимается исключительно как чужак. Его тоже, конечно, можно уничтожить, зато перевербовать нельзя: под давлением обстоятельств, повинуясь желанию выжить, либерал в крайнем случае пойдет в коллаборанты, в услужение сильному, примеров чему тьма в германской и в советской истории, но внутренне так и останется для хозяина, так и будет чувствовать себя чужаком, «пятой колонной».

И второй вывод, тесно связанный с первым, хотя и имеющий отношение не столько к прошлому, сколько к настоящему. Можно — сплошь и рядом наблюдаем вот уж который год — из пламенного коммуниста превратиться в столь же пламенного демократа или националиста, можно лихо сменить демократическую ориентацию на красно-коричневую, но до сих пор не известен ни один случай трансформации коммунистов (или националистов) в либералы.

Возникает догадка, что и в самом деле значимыми оказываются не убеждения (их можно переменить или перепродать), а биология, группа крови, психологический тип личности:

— одинаково повелительный, склонный к силовому воздействию на действительность — у коммунистов, у националистов, у демократов без либеральной константы;

— одинаково сослагательный, опирающийся, как сказал бы фон Хайек, не на принуждение, а «на спонтанные силы общества» и, прибавим, человеческой натуры, — у либералов.

Догадка подтверждается тем, что либерал никогда, кажется, не способен почувствовать себя «мачо» — так в Европе, с испанской подачи, называют мужчин с имиджем «настоящего мужика», героя, первого любовника, перед которым не в силах устоять ни женщины, ни крепости. Равным образом и типичная либералка меньше всего похожа на Кармен, играющую своей и чужой жизнью, все на свете готовую поставить на кон ради минутной страсти.

Образцово-показательный «мачо», если уж нужен пример, — Невзоров: кожанка, фосфорический огнь в глазах, геройская гримаса, хлопотливое желание окутать свое имя красивой легендой. Либерал же — это сутулящийся, неавантажный, запинающийся и — увы, романтики, увы! — скучноватый Сахаров, которого так легко перекричать, но который — и в полной изоляции, и наедине с бушующей толпою — не отречется от либеральной аксиоматики с ее тезисом «о первичном, определяющем значении гражданских и политических прав в формировании судеб человечества».

Наличие этой жесткой константы, неизымаемого и непластичного внутреннего стержня изумляет — особенно если учесть, что вообще-то либерал политически и этически некапризен, нетребователен и, по сути, почти равнодушен к конкретной форме политической организации общества.

Тоталитаризм ему чужд, что называется, по жизненным показаниям, это понятно. Но либералу, как свидетельствует общемировой опыт, вполне мог бы подойти любой строй, где права и свободы личности находятся под гарантированной защитой стабильных законов. То есть и просвещенная монархия, и просвещенный авторитаризм, и просвещенная олигархия, понятая как власть природной аристократии или политической, интеллектуальной и экономической элиты.