Наталья Иванова - Русский крест - Литература и читатель в начале нового века

В обе книги Вл. Сорокиным заложено аллегорическое начало: в период «Возрождения Святой Руси» (державность, «Россия встает с колен» и т. д.) возрождается не страна, а политическая риторика, представляющая собой уродливо эклектическую смесь гламурного с советским. «.. Как только стали мы отгораживаться от чуждого извне, от бесовского изнутри – так и полезли супротивные из всех щелей, аки сколопендрие зловредное. Истинно – великая идея порождает и великое сопротивление».

Вот это «сколопендрие зловредное», то есть те, кто подвергает рефлексии, ставит под сомнение политические решения (а теперь уже и военные действия) нынешней России, с претензией на иронию изображены в известинском «эссе» (14.08.08) писателя совсем иного языка и другого поколения, Анатолия Макарова. Он сравнил вторжение России в Грузию с отпором гитлеровским войскам; впрочем, в тяжелые дни военного конфликта это сравнение стало расхожим пропагандистским штампом, а не писательской находкой. Что же касается оценки анонимных, прямо не названных, но поименованных скопом «либералами», то здесь в ход была пущена убийственная, как, видимо, представляется автору, ирония в духе и стиле газетной риторики поздних 1970-х. Именно в ту эпоху Елена Георгиевна Боннэр могла прочитать о себе грубый пассаж вроде – «Я не знаю, послала ли госпожа Боннер (именно так, с намеренной ошибкой в написании фамилии: искажение фамилий в советских газетных фиоритурах представлялось верхом издевательского шика. – Н. И. ) из американского далека…» (ох это «далеко» – привет из того же времени!). Тоже ведь знаки нашего времени – бывший шестидесятник якобы иронизирует по поводу неких либералов ( госпожа Боннер и другие), которым ни «Известия», ни совокупно федеральные каналы ТВ словечка сказать не дали. Газетный текст Макарова с нестареющими, как оказалось, политическими штампами, легко возрождаемой советской риторикой можно читать как дополнительно иллюстративный по отношению к сорокинскому: «Некоторые экзерсисы и комментарии оживляют мое бедное воображение», «полагаю, что никакая оппозиционность и неприязнь к власти, никакая высокая принципиальность не должна перечеркивать историческую судьбу России». Лексика высокопарная, вроде бы далекая от политического стилька газеты «Завтра» (и пристегнутого к ней «Дня литературы»), но приближается к нему. «Россия с нынешней либеральной точки зрения виновата всегда», – нападает на либералов Ан. Макаров. Товарищ не понимает, что он последним занял очередь духовных приватизаторов темы о «России», что отсюда его метлой погонят те, для которых он, Макаров, в своем антилиберальном гневе все равно навсегда остается чужим. Слишком «интеллигентным».

Свое – вот оно, покрепче выраженное! «Нас война с тобой оставила, / Чтоб могли мы долюбить… / А за Родину, за Сталина / Нас еще должны убить»; вспоминается выразительный телекадр августовских событий – бетонный Сталин на фоне разбитого Гори. Этот кадр существует как документ времени на фоне другого документа: запущенного на телеканале «Россия» голосования по проекту «Имя России», где тот же Сталин в голосовании набрал более пятидесяти процентов. Это уже диагноз. Диагноз заболевания, на которое поработали и «прозревшие» либералы. Есть среди них и писатели.

6

Время других жанров… Или, может быть, – другого нарратива? Например, явная тенденция – это обновление и возрождение сегодня казалось бы совсем утраченного жанра поэмы. Назову – из «злободневных» текстов последнего года – три: «Лиро-эпическую поэму» Тимура Кибирова, «Балтийский дневник» Елены Фанайловой и «Вторую прозу» Марии Степановой.

У Тимура Кибирова майская вечерняя прогулка лирического героя, он же автор, сочиняющий в уме («грандиозный замысел») некий симбиоз романа Диккенса и поэмы Гоголя, с героем – мистером Пиквиком, глазами которого будут увидены персонажи «Мертвых душ» в совершенно ином ракурсе, – завершается вынужденной доставкой на дом вусмерть пьяной молодухи: автор в результате добродеяния схлопотал от мужа «по роже».

Пьяная молодуха, вызывающая у нарратора спазм отвращения и чувство родства, диктующего долг «доставки» и спасения, валяется где-то на краю Москвы, на краю местного «парка», на скамейке… И – на периферии сознания лирического героя, со своим гением и своим лузерством проживающего там же.

И сама родина («дохнуло вдруг талою / Прохладой, и такой свободой и тоскою / Повеяло, таким дошкольным баловством…») тоже расположена здесь, на окраине, где «так удивительно и так давно знаком / Был накренившийся, состарившийся тополь, / И мусорный ручей, мне памятный до гроба, / Такую песню мне, дурында, нажурчал…».