Николай Аксаков - Психология Эдгара Поэ

Но, останавливаясь на всех психологических деталях прелестного рассказа этого, мы никогда не кончили бы нашего по необходимости краткого очерка психологии Эдгара Поэ, а потому, отсылая читателей к художественным воспоминаниям несчастной жертвы инквизиторской злобы, мы перейдем к рассмотрению другого небольшого рассказа нашего писателя – «Сердце-обличитель». Здесь мы имеем перед собою рассказ преступника, убийцы. Но это не исповедь, а скорее апология. Убийца во что бы то ни стало стремится доказать, что страшное преступление, как ни бесцельно было оно в действительности, совершено им, однако, совершенно обдуманно, в состоянии полного сознания своих действий и намерений, без всякой примеси временного или постоянного помешательства.

«Правда, я нервен, поразительно нервен, и всегда был таковым; но почему же должен я непременно быть сумасшедшим? Болезнь обострила мои чувства, но не расстроила их, не притупила. В особенности тонко развито во мне чувство слуха. Я ясно слышал все, совершающееся на земле и на небе, а порою даже и в аду. Как же мог бы я быть сумасшедшим? Прислушайтесь только, как разумно и спокойно могу я передавать весь ход события».

Таков субъект рассказа.

Преступление заключается в том, что без всякой видимой или даже воображаемой причины герой наш убил старика, с которым приходилось ему жить в одних комнатах. «Страсти тут не было никакой, равно как и ненависти. Я любил даже этого старика. Он никогда не делал мне зла, никогда не оскорбил ни одним словом. Золото его не соблазняло меня. Кажется, искушал меня его глаз. Да, именно глаз, именно так это было. Один из глаз его был совершенно как у ястреба. Всякий раз, как взор его падал на меня, кровь во мне останавливалась; и таким образом, постепенно, исподволь решился я убить старика и освободить себя от его невыносимого взора».

Таково преступление. В чем же теперь будет состоять наказание? Длинный и тоже важный в психологическом отношении рассказ о том, как именно совершено было преступление, мы оставляем в настоящем случае в стороне. К психологии преступления вернемся мы немного позже; теперь остановимся на психологии наказания – психологии внутренней Эвмениды.

Мы говорили уже выше о зависимости характера ощущений от нравственного состояния воспринимающего субъекта. Мельник спит при шуме мельничного колеса и просыпается только, когда оно перестает работать. В пылу сражения мы не замечаем наносимых нам ран, не чувствуем их боли, хотя и кричим, и стонем от них и считаем боль мучительно-непереносимою, как только изменилось внутреннее наше настроение. В оживленном разговоре мы зачастую не слышим громового удара, но какой-нибудь ничтожный шорох в другое время поражает нас больше громовых раскатов, и нам кажется, что вся окрестность должна непременно слышать его и поразиться им. Мы подметили на полу, на стене или на скатерти какое-нибудь пятно, которое целые дни или недели совершенно незаметно для нас находилось прямо перед нашими глазами, – и это пятно режет, колет нам глаза и нам начинает казаться, что всякий входящий в комнату непременно прежде всего увидит это самое пятно, столь долгое время остававшееся безвестным для нас самих. Но в рассмотренном нами психологическом процессе встречается порою и еще одно весьма важное усложнение. Во время сильного внутреннего потрясения, энергического проявления внутренней жизни, – напряжения внутренней энергии, мы порою не подмечаем вовсе, не воспринимаем внешних явлений, стоящих в непосредственной связи с нашим настроением, но какое-нибудь ничтожное, совершенно постороннее явление вдруг приковывает к себе все наше внимание, прельщая нас именно, может быть, своею безусловною отчужденностью от томящего нас чувства, – и на это-то внешнее впечатление переносим мы все свое настроение, придаем ему характер скорби, горя, болезненности и т. п. Сосед Радилов у Тургенева не мог плакать перед гробом жены до тех пор, пока внимание его не было остановлено мухою, бродившею по полуоткрытому глазу покойницы, и эта муха сделалась носительницей всей его скорби, и слезы облегчающим потоком брызнули из его глаз. У гр. Толстого в «Детстве и отрочестве» горестное воспоминание о разлуке с матерью долгое время соединялось с представлением колышущегося зада пристяжной, потому что на этом представлении отдохнуло в свое время расстроенное чувство, огорченное чувство впервые отъезжавшего из родительского дома мальчика. Нам стоит только немного перелистать страницы собственной своей биографии, чтобы встретиться с фактами совершенно такого же рода.