Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.24. Из сборников:«Что мне ненавистно» и «Экспериментальный роман»

Господи боже! Факты эти еще приемлемы, ибо всякий день происходит немало столь же необычайного. Наблюдатель ко всему привыкает и только улыбается. Но мне просто смотреть тошно, когда все эти людишки притворяются, будто они нас презирают и покровительствуют нам. Мы ведь всего только писатели, мы и в счет-то не идем, нам ограничивают место под солнцем, нас сажают в самый конец стола. Ну, господа, коли вы так себя ведете, то мы хотим пройти первыми, хотим иметь в своем распоряжении весь стол и невозбранно пользоваться солнцем. Да поймите же вы, что одна страница, написанная великим писателем, важнее для человечества, чем целый год вашей мышиной возни. Вы творите историю, это верно, но мы тоже творим ее вместе с вами и прежде вас, ибо благодаря нам она сохраняется для потомства. Ваша жизнь чаще всего уходит на удовлетворение мелкого тщеславия, и нация не может почерпнуть из нее ничего полезного, ничего нужного для себя; тогда как наши произведения, уже тем самым, что они существуют, помогают развитию мировой культуры. И, кстати, убедитесь сами, как вы недолговечны: перелистайте, например, страницы истории последних лет Реставрации и спросите себя, к чему привели многочисленные политические баталии и целые фонтаны красноречия; только одно уцелело ныне, пятьдесят лет спустя, — великое литературное течение того времени, романтизм, вожди которого все без исключения остались знаменитыми, в то время как имена государственных деятелей той эпохи уже изгладились из человеческой памяти. Слышите вы, пигмеи, поднимающие такой неимоверный шум: это мы живем и мы приносим бессмертие!

Надо заявить без обиняков: литература вместе с наукой находится на вершине; а ниже их, гораздо ниже на шкале относительных ценностей человечества располагается политика. Однажды, в порыве гнева, доведенный до отчаяния смехотворными притязаниями и отвратительной возней окружавших меня людей, я написал, что мое поколение в конце концов станет сожалеть о глухом безмолвии империи. Я хватил через край, слишком резко выразил свою мысль, — сегодня я готов в этом сознаться. Но разве, говоря по правде, я не могу привести в свое оправдание множество смягчающих обстоятельств? Разве обстановка невыносимого шума, потрясений, ужасных и нелепых тревог, в которой мы вот уже десять лет живем по вине политиков, разве не стала она поистине нестерпимой? В такой обстановке разум просто задыхается. Перечтите страницы нашей истории. В пору сильных потрясений — во времена Лиги, во времена Фронды, во времена французской революции — литература получала смертельные удары, и возрождалась она только много позднее, после более или менее долгого периода растерянности и оцепенения. Разумеется, социальные эволюции необходимы и закономерны. Приходится им подчиняться. Но если такие эволюции затягиваются, это истинное бедствие. Ныне, когда республика уже основана, пусть она постарается приобрести прочность настоящего государственного строя и пусть гарантирует нации право свободно пользоваться благами разума. В этом — залог долговременности государства и его славы. Неуемные политиканы убьют республику, а жить она будет благодаря художникам и писателям.

Я говорю не столько ради нашего поколения, сколько ради поколения, которое следует за нами. Ведь мыто еще с грехом пополам пробились при самых неблагоприятных обстоятельствах. Но мне жаль нынешних дебютантов! Ужасно видеть, что газеты растут как грибы, о чем я уже говорил, и вместе с тем наблюдать полное безразличие, даже презрение к литературе! Нельзя назвать ни одной газеты, которая согласилась бы отвести место в своих столбцах серьезной литературной статье. Все они исполняют самые нестройные мелодии на политической шарманке. И мелодии эти на редкость нескладны, унылы, нагоняют смертельную скуку на читателей; ибо ведь читатели, судя по всему, не клюют на эту удочку. Я был бы в восторге, если б газеты погибли из-за собственных грехов, если бы они испустили дух от политического несварения желудка, если бы от них окончательно отвернулись и те несколько сот читателей, которых они оспаривают друг у друга с жадностью лавочников, грезящих во сне и наяву о Енисейском дворце: ведь вам, конечно же, известно, что каждый новый редактор газеты в глубине души видит себя будущим президентом республики. После Наполеона все честолюбцы мечтали стать офицерами. Ныне — после господ Тьера, Греви и Гамбетты — наблюдается повальное помешательство: нет такого человека, который, потерпев неудачу на поприще литературы и искусства, не мечтал бы занять высший пост в стране, используя, как трамплин, адвокатуру или прессу.