Р. В. Иванов-Разумник - М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество

Все это как нельзя более типично для характеристики отношения Салтыкова к этой „эпохе великих реформ“. Впоследствии, и даже очень скоро, когда восторжествовала реакция, ему приходилось иной раз вспоминать о шестидесятых годах, как о светлом времени надежд, хотя бы и не осуществившихся; но самые эти годы он переживал как путаную эпоху „глуповского распутства“, не сулившую в будущем ничего кроме „дыры“. В конце очерка „Наш губернский день“ он характеризует эти реформы, как безобидную смену Ивана Петровича Петром Иванычем, подчеркивая, что смена лиц не является сменою систем. В этом месте сатирик несомненно имел в виду ту чехарду министров, которая происходила как раз в 1861–1862 гг.: в апреле 1861 года на место Ланского министром внутренних дел был назначен Валуев, в декабре на место гр. Путятина министром народного просвещения был назначен Головнин, в январе 1862 г. на место Княжевича министром финансов был назначен Рейтерн. Смена этих лиц, разумеется, ни в чем не изменяла системы управления, так что и Сидорычи и Трифонычи напрасно боялись реформ и напрасно провинциальная бюрократия стояла в растерянности перед ними. Такова тема первого из этих двух заключительных очерков глуповского цикла.

Последний очерк, „После обеда в гостях“, посвящен той же теме в более частном ее освещении. Автор приходит в гости к „доброму и милому приятелю, Семену Михайлычу Булановскому“, под именем которого несомненно скрывается тверской жандармский подполковник Симановский (донесение его о Салтыкове мы прочли в одной из предыдущих глав). Явно для читателей, но прикровенно для цензуры, в очерке этом жандармы называются „масонами“; Булановский сообщает о проекте новой реформы — упразднения этих „масонов“, к которому, однако, он относится вполне философски: „Мы возродимся — это верно. Потому, ненатурально!“. Слухи об упразднении жандармских отделений не оправдались — реформы шестидесятых годов не шли так далеко; но характерно, что последний очерк глуповского цикла посвящен именно этим российским „масонам“, на которых зиждилась вся глуповская система управления [170] В рукописи (см. предыдущее примечание) везде стояло: «наш глуповский штабофицер», «наш штабофицер» и «полковник»; в печатном тексте Салтыков иронически всюду стал говорить: «наш добрый и милый приятель». Только с таким изменением очерк этот мог пройти через цензуру .

Механически разделенные, два последние очерка остались связанными между собой не только концом генерала Голубчикова, который и тут и там сходит с ума в ожидании уничтожения откупов (повторяя этим конец „Генерала Зубатова“), но и основной темой — бессилия всяких реформ на глуповской почве. Этим был завершен глуповский цикл, начатый двумя годами ранее „Скрежетом зубовным“.

Цикл этот представляет для Салтыкова громадный шаг вперед после „Губернских очерков“; но интересно, что восторги читающей публики перед новым появившимся талантом значительно поостыли, и очерки нового цикла были встречены довольно равнодушно. И причины этого, и развитие Салтыкова на новом пути хорошо вскрыл еще в 1861 г. один из второстепенных публицистов той эпохи, Аполлон Головачев (которого не надо смешивать с „тверским либералом“ Алексеем Головачевым) в своей статье 1861 года „Об обличительной литературе“. Головачев противопоставляет громадный успех „Губернских очерков“, толпу подражателей, восторги публики — раздающемуся теперь (1861 г.) вопросу: „не довольно ли?“. Да, „довольно“ — но почему? Потому, что старая художественная форма рассказа, повести, комедии — не отвечает задачам сатиры. Охлаждение публики к обличительной литературе объясняется разочарованием ее в действительности борьбы со злом такими путями, как рассказы или комедии, которые к тому же у последователей Салтыкова были не художественны. Но теперь намечается новый путь сатиры — в новых произведениях Щедрина, который, „создав обличительную литературу, выходит и теперь на новую дорогу“. Если иметь в виду, что Головачев напечатал эту статью еще до появления „Клеветы“, лишь в самом начале развертывавшегося глуповского цикла, то нельзя не отдать справедливости его верному взгляду на новые пути творчества Салтыкова. Столь же верна и вторая половина этой критической статьи, в которой Головачев подчеркивает, что понять Щедрина можно, лишь читая его произведения не в разбивку, „но в полном их составе и почти в той же самой последовательности, в какой они появились в печати“, ибо только тогда „вполне можно уяснить себе их истинный смысл и значение“. Тогда читатель увидит, что Щедрин, обрисовав чиновничество, обращается теперь „к современному нечиновному обществу и рассматривает составные, ныне действующие элементы его“. От обличительных очерков Щедрин переходит теперь к подлинной сатире, которая является путем обличения самого общества; Щедрин „кладет предел обличению и, переходя к сатире общественных нравов, тем самым дает литературе, которую он создал, иное направление“ [171] «Русский Инвалид» 1861 г., № 200 (от 14 сентября) . Все это верно от слова и до слова, и удивительно, что лишь немногие в то время так поняли и оценили значение этого нового пути в творчестве Салтыкова. То, что было понятно Головачеву, осталось книгой за семью печатями для Писарева, который в своей статье 1864 года о Салтыкове (о ней у нас будет речь ниже) показал, что не только рядовые читатели того времени, но и сам он, не понимали разницы между крутогорским и глуповским циклами. А между тем, разница эта очень существенна. В „Губернских очерках“ мы имеем начало лишь „обличительной литературы“; глуповским циклом Салтыков впервые вступил на путь сатиры.