Александр Амфитеатров: Сергей Андреевич Муромцев

Я не был поклонником С. А. Муромцева. Политический идеал его, выработанный наследием шестидесятых годов, кажется, при свете социалистических зорь XX века, узким, ограниченным и устарелым. В московском университете восьмидесятых годов я был слушателем Муромцева. Читал он дельно, но скучно, и огромный труд его, холодное и сухое «Гражданское право древнего Рима», – кирпич неудобоваримый. Вообще, Муромцев больше обаял аудиторию прекрасною, истинно римскою наружностью и таковою же выдержкою, чем римским правом. Уважали его очень и побаивались как строгого экзаменатора. Любви к нему – такой, как к А. И. Чупрову, М. М. Ковалевскому, В. О. Ключевскому, – не было.

Отчего же теперь так грустно было мне узнать о внезапной и сравнительно ранней смерти этого – с полным убеждением пишу это слово – замечательного человека? Отчего сами собою сказались слова:

– Какая огромная потеря! Еще силою меньше! Бедная Россия! У счастливого недруги мрут, у несчастного друг умирает.

Личность ушла из русского мира. Сильная, большая, выдержанная, стройная личность. А ни личностями, ни выдержкою, ни стройностью, ни силою русский мир не богат, потому что не богат он основою личности – гражданским воспитанием. Ушел Муромцев, и в стане русской интеллигенции осталась широкая, трудно заполнимая брешь.

Муромцев не гений и не вечный человек. Но стотысяче-головые похороны и похвал надгробный плач им вполне заслужены, и великолепно это, что так красиво и пышно свершился его погребальный триумф. И, если поставят ему общественный памятник, это будет тоже очень хорошо. Россия опустила в могилу верного и честного сына своего, который обладал даром, более редким в русском мире, чем талант и даже гений: ясною волею и твердым словом, которого не давши – крепись, а давши – держись.

«Ein Talent, doch kein Charakter» [1], – сказал когда-то поэт Платен, в угоду королю Людвигу Баварскому, о Генрихе Гейне. Последний перевернул эту характеристику в эпиграмму на Людвига Баварского: «Kein Talent, doch ein Charakter» [2]. Отбросив в сторону эпиграмматический тон Гейне, антитезу его можно до известной степени применить и к Муромцеву. Разумеется, было бы бессмысленною дерзостью настаивать, будто Муромцев был «kein Talent», – у него, как юриста-научника, было дарование несомненное. А так как он был неутомимый работник, то дарование свое он растил последовательною эрудицией, и я не раз слыхал от лиц весьма авторитетных, что в московский университет старик Муромцев вернулся лектором несравненно более ярким, сильным, влиятельным, чем ушел из него, молодой, в 1887 году. Но столь же несомненно, что таланты Муромцева оставались ниже уровня его громадного характера, и что в дни своего государственного служения, не талантами своими, но характером заслужил он общее уважение, и не в талантах его, а в характере нуждалась Россия. И он ответил на ее нужды и оказал ей именно те услуги, в которых она нуждалась. Пожалуй, можно так выразиться: его талантом был его характер.

Этот человек был истинный римлянин в политической системе своей. Он занимал свои позиции медленно, с осмотрительностью и осторожностью, но, однажды заняв, уже не уступал их никогда и никому. Враждебный натиск мог уничтожить его, но не отстранить и не попятить. Таков он был и председателем московского юридического общества, и редактором юридического журнала (громадная заслуга Муромцева, мало отмеченная в его некрологах!), и профессором, и проректором университета, и председателем первой Государственной думы. Во всех этих положениях он претерпел очередные «гражданские смерти»: погибло общество, закрыт был журнал, отнята профессура, распущена первая Государственная дума. И всегда Муромцев спокойно смотрел надвигающейся смерти в глаза и шага не делал, чтобы ее насилие обошло его как-нибудь боком и мимо. Я в деле – я и в ответе! Это был истинный воин гражданственности и воин-богатырь! Весь скованный из дисциплины и чувства долга, этот благовоспитанный красавец-человек, с недвижным лицом мраморной статуи, был бы, вероятно, грозен и страшен застылым холодом своим наверху исполнительной власти, но нельзя было не любоваться им, как главою и сдерживающим началом законодательного учреждения, его защитником и стояльцем. Говоря языком старинных московских наказов, « держал он имя народного представителя честно и грозно » и выше этого имени не полагал ни звания, ни силы на земле. Даже скептиков как я, который в своем «Красном знамени» признавал и за первою Государственною думою политических возможностей не больше, чем дали дальнейшие, побеждала иногда эта совершенная стойкость человека, стоявшего, как маяк на утесе среди бурного людского моря, эта ровность и уверенность живой машины, знающей, что она-то уж не сойдет с рельсов, разве что рельсы из-под нее выдернут. Так, конечно, и случилось: машину нельзя было своротить, – так рельсы выдернули!