Эдуард Байков - Уфимская литературная критика. Выпуск 1

Нужно отдать должное – Леонидов уделяет сейчас огромное время и усердие обработке рукописей начинающих авторов, проводит для них массу сборищ и толковищ. В принципе, и его новшество – «концептуальный» анализ вместо привычного «текстологического» – могу только приветствовать. («Концептуальный» – это когда уважая автора, высказываются о принятии или неприятии произведения в целом, без редакторского карандаша, лишь в рекомендательном порядке советуя что-то изменить или добавить; «текстологический» – когда правка мелочно проникает в ткань текста, вымарывая или вставляя слова, как бы соавторствуя с писателем)

Речь о другом – уместен ли посреди литпроцесса человек, неспособный на литературную цельность, литературную всекомпиляционную самостоятельность? Человек, который очень основательно изучил «анатомию литературы», но не ее творящую душу? Человек с аналитическим, расчленяющим умом, неспособным на синтез?

Портрет С. Звягинцева отразил внутренний тупик человека, безусловную трагедию утратившего смыслы и ориентиры дельца, ситуационно выкручивающегося, приносящего в жертву свои мечты – в жертву, которую никто все равно не примет.

Когда мы пили с ним водку, Леонидов казался мне загнанным зверем. Опьянев, он заводил разговоры про «сеть интриг», про то, что «его хотят убрать» – и сам искренне верил в эту чепуху. Меня всегда удивляло колоссальное несоответствие той ненависти, которую испытывают к нему некоторые коллеги – и той скромной должности, той весьма посредственной способности к творчеству, которые у него есть. Если речь идет о зависти – завидовать там совершенно нечему, если о каком-то личном, субъективном раздражителе – тут уж сердцу не прикажешь!

«Я не претендую на публикации и гонорары, я не конкурент никому в званиях и должностях – чего же еще?!» – обычно возмущается пьяный Леонидов. Кстати, эта готовность пожертвовать атрибутами писательской гордости в обмен на обывательское благополучие, на кабинетное спокойствие лучше всего выдает отсутствие в нем писателя, «внутреннего беса» неотъемлемой авторской гордыни.

Леонидова нельзя назвать и графоманом – человеком, для которого литературная каторга слаще меда, мучительное перебирание и переписывание слов порождает невиданные наслаждения мазохистского толка. Леонидов пишет быстро, корректно, грамотно и… бездушно.

В никчемных баталиях литературной жизни никем не замеченной прошла публикация ничтожным тиражом главной и важной книги Леонидова; попытка удачно ею торгануть (все-таки бессмертен в нем этот торгаш!) заставила вынести на обложку дурацкий рекламный заголовок – «Смерть, понятие, которое иллюзорно», совершенно не соответствующий глубокому содержанию.

Александр Леонидов – слабый писатель, хиловатый публицист, совершенно не известен никому (и не нужен суетливым современникам) как великий теолог. Здесь, возможно и лежит ключ к его личностной драме, изученной мной в многочисленных воскресных попойках – его призвание и предназначение опередило свое время. Леонидов-писатель получает оклады и премии, гонорары и поощрения за ненужное и дрянное дело. Поверхностный и схематичный Леонидов-публицист вырывается в Москву и шпарит полосы в центральных изданиях, тоскливые и никчемные, слишком сложные для толпы и слишком примитивные для узкого круга специалистов.

Но глубины теологии, разверстые в трудах Леонидова, пылятся невостребованными ни коммерсанствующей, маммонизированной церковью, ни ритуализированной, буквоедской, шаманически привязанной к обряду формуляра философской наукой. Леонидов покусился на огромное – вернуть философию из области субъективизаторских расползаний мыслей-мнений к культуре доказательного мышления, от формы эссеического искусства к форме силлогической науки. Начав, как систематизатор неотомических силлогизмов, он творчески развивает их в строгую систему парадоксов бесконечности.

Если Леонидов зачем-то и приходил на грешную землю, то уж конечно не для написания бестолкового сборника «Путешествие в поисках России» и не для литературной стези. В течении лет Леонидов-писатель исчезнет стремительно, как надуманная, надутая, пустопорожняя фигура. И портрет Звягинцева отразит, возможно, для потомков не смятение дельца, афериста слова, истерзанного интригами мелкого чиновника – а неожиданно сквозь эту патину проступит образ Леонидова-теолога, ледяного, как счетная машина, логика, создавшего парадоксальную картину невидимой реальности Вселенной.