Эдуард Байков - Уфимская литературная критика. Выпуск 3

Проблема ключа души разворачивается в «Жабьем лете» в объемную панораму. Всюду грань, острота – и в требовании Мезенцева признать самое себя безгрешным, и в той беспощадной честности автора к любимейшему персонажу.

Этот ключ души отмыкает сокровенные уголки её всяческим гуру, лжеучителям и сектантским, зомбирующим вожакам – вот социальный пласт повести. Этот ключ души отмыкает проблемы смыслов и экзистенции, соотношений простого и сложного, большого и малого, вечности и преходящего мгновения – в этом философский пласт. Душа событий – в поисках утерянного рая, Эдема, острого дефицита простой человеческой радости. И когда эта радость приходит – то ли в виде бутылки «Абсолюта-цитрона», то ли в виде нежданных приключений – сердца героев наполняет до краев благодарность судьбе и Мезенцеву. Охота за ускользающей радостью – вот литературно-новаторский, эстетический пласт. Эстетика «Жабьего лета» сложнее, новее, глубже обычной эстетики мезениады. Если в большинстве произведений о Мезенцеве мы встречаем эстетику барскую, элитарную, преодолевающую эстетику социалистического реализма, то в «Жабьем лете» идет эстетика нового века, снявшая и преодолевшая барство, эстетика «опрощения», возврата от высот человеческой цивилизации и знаний, от чопорного этикета к природе, цельности и простоте.

Вообще эта цельность, целостность, неразделимость образов – отличительная черта всех характеров «Жабьего лета». Не может возникнуть вопросов по уместности той или другой детали, даже каждая мельчайшая мелочь вписывается в портрет личностей. Почему Мезенцев дымит «сигаретами с ментолом», почему таксист Забир, подобно евангельскому мытарю, бросает все и идет к неведомому, почему пьют именно «Абсолют-цитрон» а не просто «Абсолют» – и т. д и т. п. – ни о чем не спросишь с придиркой, всему свое место и свое лыко в строку. Более того, контекст таков, что всякая мелочь и не могла бы быть иной, не могла бы, будучи измененной, встать на свое место, как в сложной головоломке.

Стихия потопа, свойственная шумерской мифологии, библейскому символизму, своду древних индейских преданий, разворачивается и у Шарипова в эпической, надсобытийной ипостаси. Стихия вод, свирепых в первозданности, и человеческий (не божий!) дух, носящийся над водами – поле для бесконечных ассоциаций и символизмов. Борьба с водой – первая ступень к преодолению себя и хаоса, становление человека из того безвольного, забитого и несчастного грызуна, каким были герои до Мезенцева.

Тема подступающей – и разгоняемой светом разума энтропии есть у многих, но литературной отточенности и естественности, детализированной в предметах века она достигает только у Шарипова.

И вот, придет пора явиться монстру… Таких монстров не знало ещё человеческое искусство! Это не просто потусторонний абсолютный враг, как бывало прежде, это некий враг-друг, стабилизатор на катамаране жизни, без коего и сам катамаран опрокинулся бы в пучины серости.

Монстр Шарипова предстает системным и долгожданным. Как бы он ни был страшен – герои повести принимают его с внутренним обожанием, потому что он, пожирая людей, пожирает и серую обыденность, ненавистную и все убивающую бытовуху. Эту идею о монстре-желанном я хотел в свое время (да не смог!) отразить в так и не написанной повести «Рай оживших трупов». Парадоксальное название, подмена привычного американизированного «Ад» на его противоположность должно было диктовать сложное композиционное построение повести. Не вышло…

Что не удалось мне – с блеском осуществил Шарипов, породив монстра «смерти вопреки», смертью же духовную смерть попирающего, диалектически противостоящего нравственному угасанию героев, вдыхаюшего в них смысл жить и силы существовать.

Символизм во всем, отполированный символизм притчи – и в эротизме определенных сцен, когда являются читателю девушки, и в цельной, стальной, экзистенциальной жестокости главаря бандитов, и в преодолении Мезенцевым своего начала «по ту сторону добра и зла» (вот когда сломлен Достоевским Ницше в повести!) и в сцене боя, и в сцене переговоров. Словно бы не частное дельце на бережку провинциального потопа решают герой с главарем банды Коробом, а судьбы человечества, его дальнейшего духовного развития, его трагического и глобального «или-или»…

Как художник слова, Шарипов штурмует в «Жабьем лете» новые величественные высоты. Это – не только достояние мезениады, её яркая и мощная часть, но и самодовлеющий успех в литературе. Душа Мезенцева и душа «Жабьего лета» – сошлись клином. Пик, эндшпиль, апекс! – вскричит наблюдатель. Побеждает все-таки жизнь – и в искусстве и в реальности…