Виссарион Белинский - Повести и рассказы П. Каменского

Имя г. Каменского совершенно новое в нашей литературе, и, несмотря на то, оно уже пользуется громкою известностию между петербургскою пишущею братиею. Его повестями украшаются петербургские журналы и альманахи; его повести восхваляются почти во всех тамошних журналах {1}. Что за причина такой внезапной и быстрой славы? – уж, конечно, талант г. Каменского.

Может быть, г. Каменский и в самом деле пишет очень хорошо; может быть, он и в самом деле второй Марлинский, если нам мало было одного; может быть, его повести и в самом деле прекрасны: все это может быть; но мы хотим говорить не о том, как может быть, а о том, как нам кажется. Признаемся откровенно, что касается собственно до нас, то нам «Повести и рассказы» г. Каменского очень не нравятся. Мы не хотим этим сказать, чтобы они были дурны, – нет, сохрани нас бог от такого решительного приговора, вопреки мнению стольких знатоков и судей изящного! – Но они нам кажутся очень утомительными, чтоб не сказать – скучными. Может быть, в этом виновата наша субъективность? – Да чего не может быть! Как бы то ни было, но, решась, по долгу добросовестного рецензента, прочесть во чтобы то ни стало «Повести и рассказы» г. Каменского, мы признали себя решительно побежденными на половине занимательной повести «Письма Энского», которая стоит предпоследнею статьей) в первой части {2}. За вторую мы и не принимались. Впрочем, она нам не совсем незнакома: на конце ее мы с ужасом увидели повесть «Конец мира» {3}, от которой уже однажды мы чуть было не отчаялись в конце своей жизни и от которой навеки заснул грозный Султан-Пюблик-Багадур {4}. Признаемся: было от чего заснуть сном непробудным!

Истинные поэты потому живописуют нравы и обычаи страны, избранной ими театром своего романа или повести, что без этого их лица были бы призраками, а не действительными, живыми созданиями. Для них нравы и обычаи – дело второстепенное, постороннее, о котором они нисколько не заботятся, но которое у них само собою, как бы без их ведома, формируется и осуществляется. У мнимых поэтов, напротив, вся сущность – в изображении местности, нравов и обычаев страны, а характеры, завязка и развязка – дело второстепенное и постороннее. Эта несчастная завязка и развязка у них не больше, как рамка, в которую можно вставить какую угодно картину. Кавказ интересует всех и дикою красотою своей первобытной природы и дикими нравами своих обитателей; и вот стали являться беспрестанные описания этой страны, по большей части в форме повестей. Тут обыкновенно описывается горский князь, молодой и прекрасный, с дикими страстями и сильною душою, который или страшно мстит врагу, или зарезывает родного отца, чтобы поскорее прибрать к рукам его владение. Если дело идет о Кавказе, то никогда не ищите в повести ничего тихого, веселого или забавного: повесть обыкновенно начинается громкими фразами, а оканчивается резнёю, предательством, отцеубийством. Конечно, все это бывает в жизни, и на Кавказе больше, нежели где-нибудь; но ведь это только одна сторона жизни горцев: зачем же отвлекать только одну ее? Оно, конечно, эффектно, но одно да одно – воля ваша – наскучает.

Г-н Каменский до того увлекается описательною стороною поэзии, что его «Повести и рассказы» могут заменить не только статистику и топографию Кавказа, но и словари грузинского, черкесского и турецкого языков: {5} «Мой дениз или дорья тянулась, вилась… Он шел и не сводил взора с моего панджари». В примечаниях, которых к повести на 73 страничках ровно 61, в примечаниях вы узнаете, что дениз значит море, а панджари – окошко. Не все ли это равно, что в повести, сцена которой во Франции, героиню заставить говорить так: «Моя мер тянулась, вилась; я сидела у моего фенетра», а потом, в примечаниях, сказать, что mer значит море, a fenetre – окошко?..

Но главное, чт о хуже всего в «Повестях и рассказах» г. Каменского, это его страстная охота быть вторым Марлинским. И поэтому у него «лучи солнца ломаются о лоно дышащего моря; солнце проникает на (вместо в) грудь моря и целуется с ним (с морем); Гиго с восточной негой обтекает взорами свою возлюбленную; луна бросает снопы света на усыпленную грудь земли; река Кура походит на маститого старца, с висячею думою на челе, с ропотом и грустью о прошлом; но что все убеждения самого услужливого, теплого участия против лавы любви матери! Пленительный цветник умилительных утешений и золотая храмина, могучий столп философских советов и убеждений равно рушатся, поглощаются ее огненным потоком. (Как хорошо!) Кто надышал на тебя цепенящий холод убийственного ко мне равнодушия?» {6}