Грегуар Шамаю - Теория дрона

Но представление о дроне как об этичном и высокоточном оружии также допускает смешение технической «точности» и возможности избирательного выбора целей. Эта терминологическая путаница приводит к паралогизму, грубость которого совершенно не мешает повторять его снова и снова. Возможно, его повторяли так часто, что перестали замечать. Вот еще один пример, взятый из речи бывшего советника Белого дома по вопросам борьбы с терроризмом и нового директора ЦРУ Джона Бреннана, которого американская пресса называет «царем убийств» за ту ключевую роль, которую он сыграл в реализации программы дронов: «Благодаря беспрецедентным возможностям самолетов, управляемых на расстоянии, точно выбирать свою мишень, минимизируя при этом сопутствующие потери, мы можем констатировать, что никогда еще не было оружия, позволяющего нам более эффективно отличить террориста “Аль-Каиды” от ни в чем не повинных мирных жителей» 369.

Этот казенный трюизм сверх-точности-которая-делает-из-дрона-этическое-оружие-лучше-всего-подходящее-для-различения-террористов-и-мирных-жителей мы находим повсюду, он воспроизводится без малейшей попытки критического анализа в десятках публикаций в прессе и в научных статьях.

Но даже если выписывать его золотыми буквами страницу за страницей, он не станет от этого более логичным.

Если вы можете грохнуть кого пожелаете с большой точностью, то из этого еще не следует, что вы теперь лучше научились отличать легитимную мишень от нелегитимной. Точность удара никак не связана с адекватностью выбора цели. В таком случае можно сказать, что гильотина, благодаря точности своего лезвия, которая и правда точнехонько отделяет голову от туловища, позволяет лучше отличать виновных от невиновных. Это очевидный софизм, и некоторые оговорки, сделанные Бренноном, позволяют предположить, что писавшие для него речь осознают наличие паралогизма. Они подозревают о его существовании, не утверждая этого наверняка. Ведь одного намека на него будет достаточно для мобилизации общественного мнения.

Но существует и более утонченная разновидность того же аргумента, когда не утверждается, что точность удара делает идентификацию объекта более корректной, ведь это очевидная бессмыслица. Вместо этого утверждается, что «подлинный фактор, позволяющий производить различие в момент применения силы, заключается в адекватной визуальной идентификации объекта», а «поскольку более четкое изображение делает возможным более избирательное применение силы, использование технологии вооруженного дрона должно в принципе сделать войну более этичной» 370.

Это в теории. На практике же самое мягкое, что можно было бы сказать: методология определения цели, основанная на возможности дрона производить наблюдение, не слишком продумана. Как мы уже убедились, его возможности не слишком соответствуют требованием четкой избирательности. Но стоит еще раз прояснить базовый аргумент. Вопрос в следующем: как можно визуально определить, имеет ли определенное лицо статус комбатанта? Каким образом оператор дрона сможет увидеть это различие на экране?

Поскольку в рамках современных антиповстанческих операций операторы дронов целятся во врагов, которые не носят формы (и зачастую вне зоны военных конфликтов), статус комбата невозможно подтвердить, опираясь на типичный конвенциональный признак. Что касается ношения оружия, то этот критерий неприменим в тех странах, где оно является обычным делом. Как резюмирует йеменский чиновник: «У нас, в Йемене, все жители вооружены. Каким образом они могут отличать предполагаемых повстанцев от вооруженных йеменцев?» 371

Право военных конфликтов запрещает умышленно целиться в мирных жителей. Единственное исключение, которое предусматривает это правило, делается в случае, «когда мирный житель непосредственно участвует в конфликте» 372. Этот человек в обычной одежде внезапно достает свое оружие. Когда становится ясно, что он принимает участие в бою и представляет собой непосредственную угрозу, он становится легитимной мишенью для военных противника.

Но использование дронов делает неприменимым как критерий прямого участия в военных действиях, так и критерий непосредственной угрозы: в каких именно военных действиях он участвует, если больше нет комбатантов? Непосредственная угроза кому, если на поле боя больше нет войск? Лишая врага возможности непосредственно участвовать в военных действиях, которые стали чем-то весьма расплывчатым, мы также лишаем себя возможности их распознавать. Как это ни парадоксально, те, чьи возможности отличить комбатантов от нонкомбатантов расхваливают на все лады, на практике упраздняют само условие подобного различия, то есть бой как таковой. Как если бы мы располагали мощным микроскопом, случайно уничтожившим тот феномен, который он призван был изучать.