Анатолий Карпов - Сестра моя Каисса

В том же восемьдесят третьем году я познакомился с моей нынешней женой – Наташей Булановой. Я не мог ее не заметить. Но если вначале она меня привлекла типично русской красотой, то затем – типично русским добрым, отзывчивым и мягким сердцем. Я быстро привязался к ней, и мы встречались каждый раз, когда я возвращался с турниров в Москву. Я мог бы давно оформить с нею отношения, но, однажды обжегшись, я теперь долго не мог решиться опять связать свою судьбу с другим человеком. Я видел, что она меня понимает, и хотя ей было порою нелегко, все-таки не спешил.

Четыре года спустя я все-таки женился на ней – и очень рад. По крайней мере, за те два года, что мы живем вместе, у меня изменилось отношение к дому. Я почувствовал, что у меня есть дом, и возвращаюсь в него всегда с радостью и облегчением. Когда в каком-нибудь далеком турнире я вспоминаю глаза Натальи, ее взгляд, с которым она меня обычно встречает, с меня сразу сходит любая усталость.

Но на важнейшие соревнования она ездит со мной, потому что я убедился в ее даре влиять на меня успокаивающе. А как важно, что в любой обстановке она умеет создать атмосферу домашнего уюта! И что очень редко для красивой женщины – во время соревнования она умеет держаться в тени, быть незаметной и появляется только тогда, когда в ней возникает необходимость. Но зато когда соревнование заканчивается, я с удовольствием выпускаю ее вперед, уверенный, что чувство меры ей никогда не изменит. Она закончила историко-архивный институт и работает в Ленинке в отделе рукописей. У нее очень интересная работа с архивами самых выдающихся людей нашей Родины. Но поскольку в девятнадцатом веке русская интеллигенция говорила и писала по-французски лучше, нежели по-русски, к своему неплохому английскому она изучает французский, и, конечно же, по своему обыкновению, начинает читать французскую классику в подлиннике.

Я ее очень люблю и очень ей сочувствую. Я понимаю, как трудно интеллигентной и лиричной женщине с таким деловым человеком, как я. Когда бы я ни вспоминал о ней, я вижу ее только с книгой – иногда читающей, иногда глядящей на меня своим непонятным, таким бесконечно дорогим мне взглядом.

Я сознаю, что у нее свой особый мир. Наверное, я мог бы его понять, но для этого нужно оставить свой мир и приложить огромные усилия, чего я никогда, к сожалению, не сделаю. Потому что ее жизнь – жизнь среди гармонии, среди прекрасного – не для меня. Как жаль.

Осталось изложить последний сюжет: историю моей борьбы с Каспаровым.

Перед этой задачей я стою в затруднении. Во-первых, это слишком недавняя история, она на памяти у всех, кто за нею следил и мало-мальски ею интересовался. Поэтому я не уверен, что могу сообщить нечто новое. Во-вторых, об этом столько написано! – даже книг уже наберется целая библиотека, и Каспаров среди этих писателей – наиболее плодовитый. Так что же, писать лишь для того, чтобы изложить свою версию? Чтобы отбить нападки и вскрыть заведомую ложь? Но ведь этим я только реанимирую благополучно остывающий труп, он получит новый импульс и оживет на радость околошахматным навозным жукам, которые получат повод, чтобы начать новую эскалацию домыслов и лжи. Не хочу. Собаки лают – а караван идет.

Конечно, благодаря печати в будущее попадут не только тексты наших партий, но и та атмосфера, в которой они материализовались, и наши поступки – хорошие и не очень. И все же надо признать, что время – самый объективный селекционер – не зря отвеивает шелуху, оставляя только суть, только тексты. И даже спортивный сюжет, как бы ни был он занимателен, остается лишь в нескольких словах едва заметным пунктиром. Сколь был знаменит матч Алехина с Капабланкой, сколь раздут и расписан! Ведь шахматные эпохи менялись!.. Прошло шестьдесят лет – и только шахматные историки помнят перипетии той грандиозной драмы, а для девяносто девяти процентов любителей даже сами эти имена – лишь символы… Неплохо бы иногда вспоминать об этом, чтобы понимать истинную цену сегодняшних событий.

В-третьих, у меня к этой истории несколько особое, не такое, как у других, отношение.

Ведь публику занимали в ней не столько шахматы, сколько то, что было вокруг, околошахматная клубничка и горчичка, – а мне это всегда представлялось пошлым. И Каспарова с его словесным зудом, с его очевидной потребностью снова и снова возвращаться к эпизодам нашей борьбы, я могу понять. Ведь у него, по сути, ничего, кроме этого, и не было. Только борьба со мной, только недоумение, отчего я никак ему не уступлю, никак не сдамся, не отойду в сторону, чтобы он наконец-то уселся на шахматном троне свободно и удобно, не чувствуя под боком моих острых и твердых локтей.