Александр Трофимов - Сын башмачника. Андерсен

Река коснулась ноги Марии, зовя вернуться к тяжёлому труду. Мать глубоко вздохнула, отодвинулась от сына и снова наклонилась над рекой. Издалека могло показаться, что она то и дело кланяется реке, вымаливает у неё счастье для сына.

Андерсен некоторое время смотрел на мать, но зрелище это было так же привычно, как потолок над головой в комнате, где живёшь...

Но куда идти, если ты у реки — по рекам он ещё не научился ходить, и он побрёл вдоль пушистого берега, глядя, как волны одна за другой растворялись у берега с тихим поцелуйным чмоканьем. Мать разогнулась, хотела было крикнуть: «Не ходи далеко», но не стала этого делать, а, приложив козырьком ладонь к глазам, долго следила за сыном с такой тоской, будто он уходил навсегда, и она ничего не могла с этим поделать.

Сын гулял долго, но не нашёл себе занятия по душе. Когда он вернулся, глаза сами остановились на белье: он вспомнил картинку в книжке — парусник на воде. И он легко представил, что это вовсе не бельё, а части паруса, которые расчекрыжил ветер. А когда все части бывшего паруса выстираются, то мать сошьёт их и починит, и это будут паруса, на которых он навсегда уплывёт из Оденсе — по Оденсе в далёкие края, о которых с такой верой, что он увидит их, говорил отец. Они построят, построят лодку и уплывут туда, где ни он, пи отец, ни мать не будут работать... Сын будет учиться и рассказывать отцу о том, что узнал за день. А мать с восхищением заглянет ему в глаза и уснёт, заслушавшись рассказами, положив руку на ладонь, уставшую от оденсовских стирок.

За год до его конфирмации в Оденсе приехала часть труппы копенгагенского Королевского театра.

Приехала мечта...

Всё в актёрах и актрисах было необычайно, в них был неоденсовский свет... Андерсен проживал в каждый день по два дня... Он был переполнен чувствами. Всякий жест копенгагенских артистов оставался в нём как праздник.

Пётр Юнгер отдал ему афиши, и он гордо развешивал их.

Добровольный разносчик афиш, Андерсен чувствовал, что театр начинается с него. Ах, эта госпожа Шалль, ах эта Шалль!!! Юнгер провёл Андерсена за кулисы, и — мальчик сам себе не верил! — он был там, где артисты готовились выйти на сцену, его восторженности не было предела.

Он скоро перезнакомился с артистами и впитывал их слова, заболевал их красочными одеждами, влюблялся в их слова и роли. Ему казалось, что это отец сделал кукол, они ожили и стали актёрами. Он дышал ими так светло, легко; он дышал самими людьми — актёрами, он дышал этими пьесами, которые слышал и видел, он дышал самим будущим, и в эти дни окончательно созрело в нём желание быть актёром, навсегда соединить свою жизнь с пьесами — отдать сцене свою жизнь, свой голос, своё сердце. Чистые порывы юной души находили полный свой выход только на сцене, в её врождённом чувстве справедливости.

— Андерсен, — звала сцена.

— Я пришёл, — отвечал он, выходя в массовке. — Я пришёл!

А между тем подступало время конфирмации. Они жили в приходе церкви Святого Кнуда.

— К кому записываться на конфирмацию: к пробсту или капеллану? — спросил Андерсен у матери.

— Конечно, к капеллану. Ты же знаешь, что бедные записываются у него. И вообще, Ганс Христиан, пойми, наконец, что твои странности вызывают недовольство соседей. — Она помолчала. — Ненависть!

— Ну, и пусть меня ненавидят, я всё равно запишусь к пробсту. Перед Богом все равны!

— Но к нему записываются дети важных семейств и гимназисты. А ты ходишь в школу для бедных!

— Я не виноват в том, что я беден, я таким родился. И не говорю тебе, что это плохо. Я тебя люблю!

— Но ты становишься не таким, как все! Тебя хотят бить мальчишки. Если бы тебя догнали эти ребята на улице, они бы хорошенько расквасили тебе нос!

— Вырастет новый! — пошутил Андерсен.

— Ты забыл, как плакал!

— Разве я плакал?

— Да, ты плакал!

— Я часто плачу. А ноги у меня длинные. Пусть попробуют догнать.

— Я тебе сказала, не шекспирь!

— Я буду читать, как читал. И сочинять я буду.

И после этого разговора гадкий утёнок отправился записываться к пробсту.

— Почему ты не пошёл записываться к капеллану? — спросил пробст.

— Там бедные мальчики. Они ненавидят меня. Они надо мной глумятся.

— Значит, ты виноват, если тебя не любят мальчики твоего сословия.

— Нет, святой отец. Они просто не любят, когда кто-то не похож на них! Я читаю книги, они этого не любят.