Екатерина Старикова - В наших переулках. Биографические записи

Закончив хронику детства и отрочества, круто оборванных войной, я задумалась: почему никого из тогдашних друзей не осталось со мной во взрослой жизни? Казалось, нас водой не разольешь. И вот никого из них не оказалось рядом. Конечно, на время нас, как и всех, раскидала в разные стороны война. Но нас-то не так безвозвратно, как других наших современников.

Из всех постоянных посетителей нашего дома 30-х годов погиб на войне один Роберт Медин. Он был убит осенью сорок второго года, и мы ничего не знаем об обстоятельствах его смерти. В течение первого года войны он присылал письма, он несколько раз появлялся у нас: вот солдатом с обожженным морозом лицом после взятия советской армией Калинина, вот младшим лейтенантом в госпитале у Сокола, а вот и старшим лейтенантом в новенькой фуражке, только что закончившим курсы в Подольске.

В 1943 году я получила письмо из Галича от Павлика Артамонова. Он счел необходимым сообщить из госпиталя, что женится на местной девушке, которая выходила его здесь от ран, но что память о весне сорокового года навсегда останется. В 1965 году Павлик разыщет меня, и мы встретимся в день двадцатой годовщины Победы у Анны Ивановны. В течение трех часов Павлик — нет, не архитектор, а полковник милиции и отец трех взрослых дочерей — будет рассказывать о своих военных и житейских злоключениях, приведших его к милицейским погонам. И мы оба поймем без лишних объяснений, что больше нам видеться незачем.

С Алешей Стекловым я окончательно расстанусь в 1945 году. Странно, но о его любви я впервые услышу не от него, а от его матери. Когда братья Стекловы вместе с отцом эвакуируются куда-то за Урал, а их мать и бабушка останутся в Москве, наша семья очень сблизится с Наталией Ивановной. В голодную весну сорок второго года мы будем оказывать друг другу посильную помощь, а Наталия Ивановна станет проявлять обо мне трогательную заботу. И когда в ответ на какой-то знак ее внимания, я выражу удивление: «Ну зачем же так?» — она ответит: «Алеша так тебя любит». Смущенно и сердито я скажу: «Это пройдет, там, за Уралом», — а Наталия Ивановна возразит: «Нет, не пройдет. Я его знаю. Мы с ним однолюбы». И действительно, в январе 1945 года Алеша решительно потребует у меня свидания. Я нехотя, через силу приду в когда-то милый мне дом, и Алеша с грустной улыбкой просто скажет: «Ты, конечно, давно знаешь, что я тебя люблю». А я, не удержавшись от словесной игры, отвечу: «А ты, конечно, давно знаешь, что я тебя не люблю». И тогда он скажет — самому себе: «Так долго ждал, и так быстро и просто всё кончилось». Я тут же пожалею о своей прямоте и жесткости и стану что-то пытаться объяснить и смягчить. Но он поймет правильно, и всё действительно кончится. Только не память.

В 70-е годы я однажды повезу стареющую мать и тетку на Даниловское кладбище навестить могилу деда. И только мы свернем в правую от церкви аллею, как бросится в глаза знакомое имя: «Алексей Стеклов. 1924–1967». Я, конечно, знала, что он умер. Умер от инфаркта, перевозя жену и двух дочерей на лето в деревню. Перетрудился, наверно, таская тяжелые вещи. Я знала это… Но Алеша умер в самые несчастные дни моей жизни. И хотя моя драма не имела никакого отношения к Алеше, мерещилось тогда, что его внезапная смерть как-то связана с тем, что случилось со мной: словно он не выдержал моей беды. Конечно, то была лишь больная фантазия, мистическая игра воображения. К моменту его смерти у каждого из нас прошли уже десятилетия отдельной жизни. Но пойти на похороны Алеши я не могла. Я не в силах была взглянуть на Наталию Ивановну, я недостойна была стоять у гроба ее сына. Его имя, такое привычное на школьных тетрадях и контрольных листочках, сразило меня с беломраморной, плоско лежащей на земле плиты, словно громко окликнуло вечным укором.

Но то все мальчики, наши бывшие мальчики. А девочки? Где же девочки? Они все бесследно ушли от нас.

Конечно, не сразу и не так резко, как сделал это из солидарности с Алешей Дима Редичкин, узнав о моем замужестве в 1946 году. У каждого была своя причина ухода от Каковинского и особая история разрыва с ним. Все эти причины сплелись в сорок пятом году в нашем доме, а развязались вскоре уже вне его стен.

Лиля Брянская, проработавшая всю войну военным цензором, одно время даже жила в нашей комнате: то ли у нее в доме не топили (впрочем, у нас тоже не топили, но была железная печка), то ли еще что-то случилось. Но когда Димка Редичкин стал бурно ухаживать за моей университетской сокурсницей, Лиля скоро и неожиданно для всех нас родила ребенка от старшего брата Лёлиной школьной подруги. Любила ли Лиля Юру, любил ли он ее хоть недолго (долго он никого не умел любить)? Никто этого не знал. Я пришла в Глазовский навестить Лилю и ее новорожденную дочь в их одиночестве, но Лиля со всем накалом ее всегдашней гордости показала, что не нуждается ни в сочувствии, ни в помощи. И я, с моим всегдашним… чем?.. эгоцентризмом? — больше не сделала попытки с ней сблизиться и ей помочь.