Владимир Новиков: Пушкин

Двадцать шагов между противниками. У каждого — пять шагов до барьера.

Секунданты заряжают пистолеты.

Пушкин первым подходит к своей границе между жизнью и смертью.

Дантес стреляет еще по пути к барьеру.

Падает Пушкин. Роняет пистолет. Пуля в животе. Льется кровь. Но нет, он не сдается:

— Attendez-moi! Je me sens assez de force pour tirer mon coup!

(«Подождите! Чувствую достаточно сил, чтобы сделать мой выстрел!»)

Ему подают запасной пистолет, и, приподнявшись, собрав последние силы, он нажимает на курок.

Есть! Дантес валится на землю! Браво!

Но нет, человек-смерть не убит. Умело заслонился рукой. Пуля отскакивает от медной пуговицы мундира, слегка ранив хладнокровного стрелка.

Пушкин один и говорит уже сам с собою:

— Странно, я думал, что мне доставит удовольствие его убить, но чувствую теперь, что нет.

Человек-мир обретает последнюю гармонию.

В страшную минуту он оказался среди чужих людей. И везут его в чужой карете, присланной старшим Геккерном. Не к доктору — домой. Рана не перевязана. Почему секунданты не озаботились заранее насчет медика?

— Боюсь, не ранен ли я так, как Щербачев, — говорит Пушкин Данзасу.

Поручик Щербачев получил смертельное ранение в живот во время дуэли с известным бретёром Руфином Дороховым осенью 1819 года. Поссорились в театре.

Пушкину больно. По пути приходится несколько раз останавливаться. Около 6 часов вечера карета, миновав широкий Певческий мост, подъезжает к дому на Мойке.

Надо вперед послать Данзаса, чтобы он успокоил Наталью Николаевну.

Выходит Никита, берет на руки барина. Тот ему:

— Что, брат, грустно тебе нести меня?

Жена в передней — сразу в обморок. Пушкин, когда его вносят в кабинет, кричит ей: «N’entrez pas!» ( «Не входи!»). Не надо, чтобы она видела его окровавленным. А когда он уже уложен на диван, велит ее впустить. Сразу говорит ей главные слова:

— Будь спокойна, ты ни в чем не виновата.

Докторов Данзас находит случайных: Шольца (который вообще-то акушер) и Задлера. Рана смертельная — это ясно. Позже являются Спасский — домашний доктор Пушкиных, и Арендт, лейб-медик. Они не пытаются утешить обреченного пациента. Спасский напоминает ему о христианском долге. Пушкин соглашается: возьмите первого, ближайшего священника.

Приводят отца Петра, что служит на Конюшенной площади. Пушкин исповедуется, причащается.

Арендту пора уходить. Пушкин через него просит прощения за Данзаса. Ждет царского ответа.

Арендт не застает царя во дворце: тот в театре. Около полуночи к доктору приезжает фельдъегерь с поручением доставить Пушкину записку, в которой карандашом начертано: «Если Бог не велит уже нам увидеться на этом свете, то прими мое прощение и совет умереть по християнски и причаститься, а о жене и детях не беспокойся. Они будут моими детьми, и я беру их на свое попечение».

(Обещание монарх сдержит. Скостит 40 тысяч пушкинского долга двору, остальные 100 тысяч частных долгов возьмет на себя опека. Вдове будет назначена пенсия.)

Страшные боли начинаются в четвертом часу утра. Зачем эти мучения? Лучше бы умереть спокойно. Пора. Жену просите, жену.

Она рыдает, ее уводят. Теперь время друзей. Жуковский, Виельгорский, Вяземский, Александр Тургенев, Данзас один за другим приходят проститься. Здесь ли Плетнев, Карамзины?

Детей зовите! Он благословляет каждого.

Смерть идет.

Владимир Даль, сменяя Спасского, остается с Пушкиным ночью.

Утром Пушкину беспрестанно подают холодную воду. Он трет себе виски и лоб льдом, держит кусочки льда во рту. Внезапное облегчение.

Умирающий просит морошки, зовет жену, чтобы она его покормила. Съедает две-три ягоды. Довольно.

Наталья Николаевна, выйдя от мужа, говорит:

— Он будет жив, он не умрет.

Пушкин просит Спасского, Даля и Данзаса повернуть его на правый бок. Они слышат его слова:

— Жизнь кончена.

И потом — последнее:

— Тяжело дышать. Давит.

ЭПИЛОГ

И тут же начинается жизнь вечная.

Примерно через сто лет Михаил Булгаков в романе «Мастер и Маргарита» опишет памятник Пушкину на Тверском бульваре в Москве. Выбрав для этого неожиданный трагикомический ракурс.

Второстепенный персонаж романа, бездарный поэт Рюхин, только что спровадивший своего коллегу в психиатрическую больницу, на обратном пути видит из кузова грузовика, «что близехонько от него стоит на постаменте металлический человек, чуть наклонив голову, и безразлично смотрит на бульвар».

Далее следует внутренний монолог антипатичного персонажа. При всей абсурдности в этой речи содержится значительная доля истины: «Вот пример настоящей удачливости… — тут Рюхин встал во весь рост на платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунного человека, — какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не постигаю… Что-нибудь особенное есть в этих словах: „Буря мглою…”? Не понимаю!.. Повезло, повезло! — вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал, что грузовик под ним шевельнулся, — стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие…».