Сергей Литвинов - Как я изменил свою жизнь к лучшему

– Жутко любопытно! – воскликнула мулатка. – Только непонятно. Как же было вытеснено, если вот оно, слово: медведь.

– Это эвфемизм, – сказал я непонятливой Монике. – Слово-заменитель.

– А-а, – протянула мулатка неуверенно.

– А вы чем занимаетесь? – поинтересовался Ланкастер у меня.

– Профессор литературы, – ответил я. – Преподаю в Миделберри.

Рита повернула удивленное лицо.

– Русская литература, девятнадцатый, двадцатый век, – скромно продолжил я. – Занимаюсь переводами, сделал новый перевод «Приглашения на казнь». Владимир Набоков, знаете?

– А! Это про педофилов! – вспомнила Моника. – Да?

– Нет, – терпеливо возразил я. – Это про другое.

– А сами не пишете? – спросила Рита.

Голос у нее был мягкий, спокойный, а губы чуть пухлые, почти детские.

– Нет, – быстро соврал я. – Времени нет, да и вообще… А эвфемизмами увлекся, когда переводил Шаламова. Там в рассказах употребляется много тюремной лексики, которая в переводе совершенно теряет смысл, если ее переводить как… – я запнулся. – Впрочем, это совсем не важно.

– А медведь? – Рита улыбнулась.

Она улыбнулась мне первый раз со вчерашнего дня.

– С медведем все просто, – я воодушевился. – Медведя мы потеряли. Верней, утратили то, табуированное слово. По-английски «bear» означает «бурый», по-русски «медведь» – это «поедающий мед», даже латинское «урсус» – тоже эвфемизм, пришедший из древнеиндоевропейского языка…

– Поэтому его и называют «косолапым» и «топтыгиным»? Тоже эвфемизмы?

Рита почесала кончик носа. Очень милый жест.

– У ирокезов медведя зовут «хозяин», – встрял Ланкастер. – А у индейцев чероки…

– Кстати, забавная трансформация произошла в польском, – перебил его я. – В польском языке эвфемизм «медведь» сам стал табу и превратился путем перестановки слогов в «ведмидя».

– Да, кстати! А тут медведи есть? – спросила Моника, кивнув в окно. – Водятся вообще?

– Конечно! – отчего-то радостно воскликнул Ланкастер. – Я ж с этого и начал!

– Ну так рассказывайте! – потребовала Моника. – Рассказывайте!

– Прошлым маем, где-то в самом конце месяца, – не спеша начал Ланкастер. – Яблони почти отцвели. Помню, ночью была буря, а с утра вся река стала бледно-розовой от опавшего яблоневого цвета. Как цветущее поле…

Он отпустил руль и плоской ладонью сделал плавный жест.

– Там, у старого железнодорожного моста, течения почти нет и берег пологий. Там я и спустился. У меня двухместное каноэ, настоящее, берестяное, я его выменял в резервации оджибва на морской бинокль и коробку бурбона. Лет десять назад… Каноэ легкое, маневренное. Я думал от моста до Немецкой мельницы сплавать. Где-то миль шесть в оба конца.

Лес снова подступил к самой дороге. Стало темно.

Наш джип цеплял тяжелые лапы елей, снег с глухим шорохом осыпался на крышу и заднее стекло.

– Я вывел каноэ на середину реки, перестал грести. Лодку едва тянуло ленивым течением. Еле-еле… Я плыл среди белых яблоневых цветов. Как во сне. Казалось, что и река, и лодка стоят на месте, а прибрежный лес, отмели, камыши кто-то медленно тащит на север… Небо тоже было неподвижным и можно было подумать, что я со своей лодкой нахожусь в центре земной оси и планета неспешно вращается вокруг меня.

Ланкастер засмеялся.

– У вас отличный слог, – сделал я ему комплимент. – Для ветеринара. Вы писать не пробовали?

– Да времени как-то не было. Может, потом, на старости лет. Поэкспериментирую…

Я подумал, что мне сорок восемь и я уже почти поставил на себе крест – амбиций подобного рода у меня уж точно не осталось.

Дай Бог не растерять, что накопил, не позабыть, чему научился.

– Меня удивило, что вокруг не было ни души, – продолжил Ланкастер. – За мостом Слепая балка, там берег крутой, омуты. Сом крупный берет. А тут – ни одной лодки, ни одного рыбака. Я вырулил на середину, начал грести. Вдруг боковым зрением вижу – темная тень на том берегу. Шмыгнула меж стволов, скатилась в реку. Беззвучно, как бобер.

– Ой! – по-девчачьи пискнула Моника. – Медведь?

– Он самый. – Ланкастер сделал паузу. – Гризли. От меня до него было футов сорок-пятьдесят. Я так понял, косолапый намеревался переправиться на западный берег. Он плыл по диагонали, я начал подгребать к нему. На середине я его нагнал, он обернулся и поглядел на меня, впрочем, без особого интереса. И тут до меня дошло: это ж мой шанс отшлепать косолапого! Я уже не юноша, но ведь лучше поздно, чем никогда!