Александр Щербаков - Шелопут и Королева. Моя жизнь с Галиной Щербаковой

И однажды, когда зашла речь о приглашении еще одного замечательного медика, случился взрыв. Я встал на свои еще довольно хилые ножки и, раскачиваясь на них, обращаясь к Гале, сказал все, что думал о всех наших доброхотах и о Галиной неспособности понять нездорового субъекта, которого надлежит просто оставить в покое.

Если б «сказал»! Проорал! И не мог остановиться!

И увидел в любимых глазах и страх, и недоумение, и – «как такое возможно», и – «как быть и что делать». А я во время такого неприличного ора все понимал (получить по морде от любимого человека!), и жалел ее, и проклинал себя, и – не мог остановиться! Не в каком-то психологическом смысле, а в чисто физическом. Я уже знал от невропатологов и логопедов, а также из книжек, что последствием инсульта может быть своеобразный словесный понос, когда человек помимо воли несет чушь из слов, их сочетаний, засевших в памяти стереотипных речевых формул и т. д. Знал – и ничего не мог поделать.

Абсолютно «компьютерный» сбой.

А тогда, в мое «маяковское» время, я был донельзя здоров, и в тот момент, пользуясь опять же компьютерной терминологией, у меня случилось мгновенное переключение с программы «Детство» на «Взрослость». Во мне зародилось и разрослось новое чувство – жалость к маме. Оно не прошло ни через минуту, ни через две… Оно осталось навсегда.

В тот момент я совершенно по-новому подумал об известном мне факте: от рождения до двух с чем-то лет я перенес пять случаев тяжелого воспаления легких (судя по всему, не случайных: по рассказам бабушки Веры Максимовны, многих предков по отцовской линии и их родственников в раннем возрасте подкосила катастрофа с этим деликатным органом). Я представил состояние молодой женщины, у которой, можно сказать, бесконечно долго то и дело норовит умереть ребенок. Тогда ведь не было антибиотиков, и даже сульфидин появился позднее, так что надежда была на бога и на материнскую любовь и веру. Веру без роздыха и сна.

Согласитесь, такого рода мыслей не бывает у детей, вот почему я свою взрослость отсчитываю от той минуты. Я помню: очень захотелось что-нибудь сделать для мамы. Но что?..

Собственные деньги появились у меня в 1956 году, когда я смог к своей повышенной (за удачную первую сессию) стипендии – 290 рублей – прибавлять заработок от игры на аккордеоне на танцах (пятьдесят рублей за вечер, один-два случая в месяц). Какая была душевная радость – время от времени отправлять с почтамта перевод на тридцать – семьдесят рублей с припиской: «Это маме на будущую стиральную машину!» Про существование стиральной машины как реальной представительницы грядущего коммунистического быта уже в сегодняшних буднях я узнал из газетной заметки под рубрикой «Проекты и свершения». Однако мог ли я полагать, что на освоение серийного выпуска этой приметы светлого будущего оборонной промышленности СССР понадобится… десять лет. А потребность в данном благе коммунизма была насущной. Мама страдала экземой, я всегда привозил ей из Свердловска глицерин для смягчения рук, стирка для нее была мучением.

Конечно, моя отрада с переводами маме не могла продолжаться долго; став семейным человеком, я сам время от времени, когда было позарез, просил у родителей взаймы. Но тем временем выросла и встала на ноги моя сестренка, вместе с любимым мужем они обзавелись двумя прелестными дочерьми, и… создалась «разновозрастная» семья Щербаковых-Мамоновых. Никто и никогда не может освободить человека от данного свыше чувства долга и вины перед тем, кто дал тебе жизнь, но я всегда знал: при нашей Ирине в психологическом и житейском плане с родителями должно быть все в порядке. И всю оставшуюся жизнь буду помнить, как индульгенцию, ее слова: «Это естественно. Сына семья отпускает в свободный полет, а дочь должна не упустить из виду старших». Да, естественно… Но только при такой сестре…

То, что я испытал, когда мамы не стало на этом свете, как оказалось, прошли все, кто понес ту же потерю и с кем я делился своим переживанием. Вот как Галина в очерке «На вас уповаю» вспоминала время, когда умерла ее мама. «Было ощущение абсолютного одиночества в мире – только я, и сейчас придут за мной… Это отчаяние из тех, с которым ты один на один, его нельзя разделить с другим – это отчаяние не просто смерти матери, это отчаяние собственного предсмертья. Это можно назвать встречей с богом, конечностью бесконечности… В конце концов это проходит. Что не проходит никогда – это сознание открытых перед тобой дверей, потому что ты – следующий».