Александр Щербаков - Шелопут и Королева. Моя жизнь с Галиной Щербаковой

Так, семейная ситуация доведена до логического конца в рассказе «Трое в доме, не считая собаки» (2005). Здесь Щербакова – по примеру «научившей женщин говорить» Петрушевской – изображает поистине ночной, душный, лишенный и света, и выхода мир. Но (и здесь ее отличие от Петрушевской!) Щербакова не так уж проста и не так уж фаталистично, угрюмо настроена: она умело водит за нос своего читателя, чтобы, прогнав его по лабиринтам безысходности, семейных дрязг и драм, заставив наглотаться тяжелого спертого воздуха русского быта, в конце концов вытянуть его если не к свету, то по крайней мере к непредсказуемой, неожиданной истине.

…Вопреки ожиданию читателя гибнет не девочка, а собака Бася, по дурости наевшаяся таблеток феназепама. Тут-то и выясняется, что по-настоящему сочувствуешь только ей, уже не принимая во внимание оставшихся женщин…

Потому как читателю смотреть на эти невероятные семейные корчи попросту стыдно. Читаешь, качаешь головой и невольно задумываешься: если у нас такая беда в каждом доме, что уж говорить о государственном строительстве?»

Но нет, не государственное строительство расстраивало Галину в первую очередь (все такое – в основном для публицистики), а разложение человека. «На что только не идут эти люди за им причитающееся (будь то кроличья шубка, чужая диссертация или лучшая жизнь)! – наблюдает за ее персонажами Бондарева. – Однако и здесь у каждого свое мерило. Одному и квартиры мало, другому и комнаты в коммуналке с кроватью на панцирной сетке достаточно. «Нищий завидует куску хлеба, кусок хлеба завидует куску мяса, мясо – тарелке, тарелка – квартире, квартира – машине. И нет конца этой цепочке. И если у кого-то больше, то кому-то от этого хуже. Потому что зло берет. Русская модель существования, оправдывающая право на выстрел. И русская же юродивость: хочу, чтобы меня услышали, поняли и простили. Убиваю – значит, просто обращаю на себя внимание. Помогите мне, люди добрые! Мне плохо, когда вам хорошо», – грустно насмешничает писательница в «Истории в стиле рэп» (2006)».

К чему могло привести насаждавшееся на протяжении поколений изживание человечности, достоинства, терпимости – умаление в нас божьей сущности? Просто сообразить – к нынешней России. При таком понимании легко постигаешь смысл ответа Щербаковой на вопрос в интервью: «Я… сдала… книгу «Яшкины дети», и мне кажется, что в ней высказалась по максимуму».

По максимуму чего? Своего разумения об отечестве – в галерее портретов и ситуаций из двадцати рассказов. Это же логично и как бы по-дарвиновски разумно – рассмотреть итоги эволюции порядочных индивидов, вынужденных, как Маня, для выживания освоить инстинкт подловатого (« Так нечестно… Как тебе не стыдно!» ) поведения. А уж в какие формы вылились личности особей, коим была в радость атмосфера садизма и доносительства… Череда сегодняшних портретов – выйди на улицу, и наверняка встретишь кого-то из них – составляют сборник «Яшкины дети». В некотором смысле это и логическое, и художественное завершение «сериала», создававшегося из года в год по какому-то неодолимому влечению – головы? души?.. Наверное, я мог бы много размышлять над этой книгой. Но не буду. Лучше еще приведу суждения Алены Бондаревой, профессионала.

«…Предпоследняя книга – «Яшкины дети», изданная в 2008-м, – оправдывает все.

…По сути, Щербакова в этой книге не просто дает чеховским персонажам новую жизнь, но проводит иную типизацию уже своих собственных персонажей.

Здесь Толстый – владелец бань (или терм, как он высокопарно выражается). Тонкий – стриптизер, Душечка – бессовестная стукачка, а дама с собачкой – «давалка без ума и понятия», у которой соседская псина виновата в том, что она не шпиц, а мелкий воришка – что не отважный капитан дальнего плаванья. Все в этой книге переворачивается с ног на голову. Даже письмо на деревню дедушке внучек Ванька начинает со слов: «Здравствуй, дед-пердед. Не сдох еще? Попробуй только!…Живи и помни (Sic! – А.Б .), я в любой момент перед тобой вырасту…» (рассказ «Ванька»).

В общем-то ужас бытия по Щербаковой заключается именно в том, что врагов русские люди не чеховского, а нашего времени ищут не только по соседству, но и в собственном доме. Недаром в более раннем рассказе «На Храмовой горе» (1996) писательница поминала уже другого классика:

Барин с душистыми усами и чистейшими манжетами скорбно написал, что самый лютый враг русского мужика – другой русский мужик, волею судеб ли, конституцией ли поставленный выше первого. Именно он – той же крови, той же земли – и загубит тебя, и сгноит, и втопчет. Страдал по этому поводу Иван Сергеевич. Так страдал. Что же это мы за люди-нелюди такие, думал, – если к самим себе так, как к врагу лютому?