Елена Клепикова - Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества

Дима объяснил, что Иосиф поручил ему опекать Марину во время его отсутствия. Мы встретили ее приветливо, но дальше отношения не сложились. Марина всю ночь молчала, загадочно улыбаясь à la Джоконда. Под утро, заскучав, она, все с той же загадочной улыбкой, подожгла на окнах занавески. Пламя вспыхнуло нешуточное, и она прокомментировала: “Как красиво горят”. По всему стало ясно, что Димина опека зашла слишком далеко…»

Сам Бобышев в своих скорее обиженных, чем реваншистских воспоминаниях дает этот эпизод несколькими фразами: «Как пришли, со свечами, мы продолжили свой ритуал, танцуя. Маринина свеча подожгла серпантиновую ленту, и огонек, побежав, прыгнул на занавеску.

– Красиво!

Начавшийся было пожар потушили, мы поднялись в горницу и задремали „под польтами“. Год обещал выдаться незаурядным» («Октябрь», 2002, № 11).

Цитируемые воспоминания ДБ «Я здесь» остались как источник незадействованными и даже невостребованными рассказчицей. Причина – хронологическая: этот семантически и композиционно ключевой, контрапунктный отсек «Post mortem» был закончен летом 2002, то есть до того, как Бобышев дошел, наконец, в своих мемуарах до их общей с ИБ истории и обнародовал ее в ноябрьской книжке журнала «Октябрь» за 2002 год, а та дошла до Нью-Йорка – через Интернет – только под Рождество. Не впадая в оценочно-рецензионный жанр, что увело бы комментатора в сторону, отмечу, что в наиболее важных аспектах ДБ прямым и косвенным образом подтверждает догадки, прозрения и знания автора этой книги: что в то время как ИБ демонстрировал свою близость с МБ, сама МБ отстаивала и подчеркивала свою независимость: «Иосиф на языке зверюшек и земноводных старался показать их зависимость, она, наоборот, свою независимость. И она держалась независимо: вот ведь, звонила, заходила ко мне сама, – очевидно, ни перед кем не отчитывалась. Она даже подчеркивала свою отстраненность.

– Как же Иосиф? Мы с ним были друзья, теперь уже, правда, нет.

Но ведь он, кажется, считал тебя своей невестой, считает, возможно, и сейчас, да и другие так думают. Что ты скажешь?

– Я себя так не считаю, а что он думает – это его дело.

„Я себя так не считаю“, – значит она свободна, и этого достаточно»; что как поэт ДБ был ближе МБ, чем ИБ: «Моему любимому поэту.

Марина», – надписала она подарок ДБ; что для МБ роман с ДБ был не просто увлечением или адюльтером, но своего рода стимулятором и ultima ratio в ее конфликтно-любовных отношениях с ИБ: «…поиски объяснений ее (Марины) колеблющегося поведения в совсем уже чуждом ряду понятий – в стратегии кокетства, в использовании меня как средства уловления не меня, а его, его, – вот в чем был „потерянный рай“ ослепившего меня на минуту счастья»; что и ДБ не просто запал на МБ, но рассматривал ее скорее как трофей в поэтическом турнире с ИБ: «Хотелось… счастья, но добытого в одолениях и усилиях, за которые дорого и с хорошим риском плачено»; «а – треугольник? Его напряжение то ослабевало, то вновь выпирало углами – им явно манипулировала Марина, для меня ее притягательность вовсе не исчезала, но стала восприниматься уже как литературный трофей, то затеняясь унынием, то подсвечиваясь надеждой», либо весьма характерная сцена, когда ДБ, будучи в гостях у МБ, узнает, что ИБ стоит напротив у дома – в опровержение заявления Бродского, что он, хотя и выслеживал в ту ночь Марину, но прекратил слежку, не дойдя до дома своего бывшего близкого друга, а теперь удачливого соперника и лютого врага: «Марина, ахнув, отдернула занавеску. Я шагнул к окну и, скрестив руки, встал с ней рядом. На той стороне улицы у дома Всеволожских стоял и смотрел на освещенные окна Иосиф. Марина запахнула занавеску и чуть не зашипела:

– Отойди! Как ты можешь так?»; что ДБ еще в стерильно-платонический период отношений с МБ («Наши общения с Мариной, и так дистиллированные, не замутнялись никакими ухаживаниями и как будто собирались остаться надолго в состоянии бестелесного и восхищенного интереса друг к другу») рассказал о них ИБ, вызвав понятный вопрос последнего, спит ли он с ней, от которого ДБ ушел, оставив ИБ в больших сомнениях; честный Яго, ДБ выдает свой поступок за порядочность, но его можно трактовать и совсем иначе – ну, хотя бы как хвастовство (эвфемизм).

Вплоть до угаданных автором «Post mortem» отношений беременной МБ с ДБ:

«Вдруг – звонит и врывается ко мне в закут моя лира, мандолина дражайшая, вся в слезах, в испареньях адреналиновых… Что случилось, в чем дело? Оказывается, на четвертом месяце, хочет делать аборт, просит адрес врача или какой-нибудь частной клиники. Но почему же такое решение? Я – против. Если двое хотели сделать ребенка, то надо вынашивать и рожать. Нет, она этого совсем не хотела и даже не предполагала, все – едва ль не умышленно – он.