Виталий Чечило - Солдаты последней империи (Записки недисциплинированного офицера)

Старший лейтенант Егорыч, «Брат Евлампий», выходец из прапорщиков, промышлял силой. Чиркову затащил пианино на спине на четвёртый этаж. Когда трахал, на член надевал баранки. Сам из староверов, он от нашей жизни дошёл до ручки: пил, курил, но упорно не матерился. Как-то мы ему на фуражку вместо кокарды прицепили пуговицу; он это заметил, молча снял топор с пожарного щита:

– Убью!

Мы еле убежали. А так ласковый такой, двухпудовками баловался. Ходил на медведя с рогатиной – отец заманивал, а Вованя колол. Показывал фотографию: батя такой плюгавый, и не подумаешь на него. Ловил силками зайцев и сайгаков. Делал капканы из двуручной пилы. Как-то Арбузов вёз смену караула, видит – в снегу сидит сайгак и дёргается. Подвела жадность. Пошёл забирать добычу и попал во второй капкан – через валенок открытый перелом.

Братья Арбузовы – «два брата с Арбата и оба горбаты» – сами из Ленинска. Отец, капитан – забулдыга, помер от спирта в жару. Осталось после него два лихих взводных местного пошиба с мелко-уголовными замашками. Проведя детство в Ленинске, они понимали по-казахски. Как-то мне доложили о ЧП. Выехал на место происшествия, смотрю: лейтенант Арбузов, обычно тихий, стоит посередине комнаты с ружьём наперевес и читает по бумажке приговор. В углу жена с тёщей. Я вмешался в деятельность суда, отнял ружьё. Патроны были заряжены пулями. Наутро, он как ни в чём не бывало, опять пришибленный. Оказалось, что тёща Арбузова, с которой он сожительствовал, приняла к себе мужа на тридцать лет моложе, мало того – таджика после стройбата. Гена плевался:

– Я всё повидал, но это блядство терпеть нельзя.

Развёлся с женой, передал эстафету таджику – теперь тот жил с обеими, кровать-то одна. Когда Гену спрашивали:

– Неужели ты тёщу ебал?

Он наливался кровью, затягивался сигаретой:

– А у неё что – поперёк?

Было их два брата. Командир полка Лемишинский бывало радовался:

– Как хорошо, что ко мне второй не попал.

– Никогда не обижай лейтенанта. Не дай Бог он станет твоим начальником.

Учил меня майор Гумен, исходя из собственного горького опыта. Он гонял лейтенанта Фархуддинова по кличка «Ренат» (может кто вспомнит поганого татарчонка). Правда выучил. И нарвался. Лейтенант был образованный, пробился в капитаны, а Гумен остался у него в подчинённых майором . Его и назначали постоянно ответственным. Солдаты пели:

– А бессовестный Гумен в автопарке дрочит член!

Единственным полководцем в полку был капитан Пихтовников. Сам с флота, он здорово разбирался в тактике и умел составлять боевые документы. Пришёл он в часть капитан-лейтенантом в 1964 году и ушёл через двадцать лет капитаном. Сколько я помню, его всегда судили судом чести за аморалку, в то время, как остальных – в основном за пьянку и невыход на службу. Французы ещё в XVI веке считали, что разврат – более возвышенный порок, чем пьянство. Как-то Пихтовников повёл в поход группу десятиклассниц. Несколько вернулись беременными. В полку он нужен был всего несколько дней в начале года, когда составляли документы и для подготовки учений. Всё остальное время он сожительствовал в особо изощрённой форме.

Был у нас капитан Федорец, «Боб». Его боялись ставить даже старшим машины. Как-то заехал на переезд – машина застряла, кузов остался на рельсах, несколько человек покалечило. С тех пор основной задачей Федорца было прийти утром на развод и кантоваться до вечера. Ходил с фуражкой под мышкой. Имел по два выходных, на хозработы не назначали – числился в боевом расчёте. Таких в полку было процентов двадцать – оплот режима. Система их окончательно искалечила, никакой империализм с ними был не страшен. Федорец не знал, где находятся Соединённые Штаты, – для него противником был тот, на кого укажет командир. Карты он видел последний раз в училище, да и то игральные. Газет и книг не читал, читающих презирал. По натуре был гедонист: водка, бабы, рыбалка, охота… Ничего из того, что в жизни напрягает. При малейшем недомогании ложился в госпиталь на месяц. Высокий, худой, седой, глаза бараньи навыкат и мутные. Бывало, ставишь ему задачу, а его лицо излучает такую безысходность, будто он слушает собственный смертный приговор. У отца-командира сразу опускаются руки. Понимает, что «Боб» не только не будет делать, но даже в суть не вникнет. Не дай Бог, что-нибудь сотворит с собой или с солдатами! Поэтому его и отпускали с миром. Когда кому-нибудь всё же удавалось всучить «Бобу» какое-нибудь приказание, он начинал томиться, без толку хлопотать, всем рассказывать, спрашивать совета, плакаться на свою горькую долю: