Валерий Кичин: Людмила Гурченко. Танцующая в пустоте

Отреклись от всего, чем жили: «совок»! Верить стало нечему.

В сущности, разрушение доверия к искусству и его оракулам ничем не лучше уничтожения столпов и шедевров культуры. Это такой же акт вандализма: он оставляет после себя пустыню, где строить что-то новое, умное, рассчитанное на ответное доверие, не просто трудно – невозможно.

Поэтому когда в ролях, сыгранных уже в это новое время, Гурченко с той же мерой откровенности открывала людям душу, заставляя отождествлять своих героинь с собою, в ответ она получала уже не аплодисменты понимания и благодарности, а гнусность: люди состязались в остроумии по поводу ее возраста, живучести, упрямого нежелания стареть. Вскормленная на таблоидах публика знала теперь один импульс: «Давай подробности!» Гармония между искусством и его аудиторией была разрушена безжалостно и грубо, актрису все чаще мучила тоска одиночества.

За эти четверть века опрокинулись приоритеты: о том, чем гордились, стараются не упоминать, тем, чего стыдились, бравируют. А Гурченко меняла роли, но не жизненные установки, и многое происходящее в стране считала предательством по отношению к ее истории и ее героям. Она еще долго верила, что это лишь временное отклонение от нормального курса. Но «Титаник» шел прямо на айсберг, и дороги назад не было – она это тоже понимала. Вокруг теперь расстилалось, суетясь под публикой, другое искусство, даже самые сильные режиссеры ее поколения в растерянности молчали, а самые прыткие легко отрекались от себя вчерашних. И то, что ее работы последних лет уже не шли ни в какое сравнение с ее главными, сыгранными в СССР ролями, говорит о деградации не актрисы, а самого искусства. Кино уже не пыталось анализировать жизнь и дарить людям, высоким штилем выражаясь, катарсисы понимания и сочувствия. Ему теперь не были нужны актеры-личности. Новых актеров жаль: они востребованы либо как манекены с гладкой кожей – для гламурных комедий и торжественных «байопиков», либо как испитые до дна человеческие сморчки – для артхаусно-фестивальной «чернухи». Исключений очень мало, и они только подтверждают правило. Герои и сюжеты «из жизни» с экранов почти исчезли, их заменили или жанровые маски (мент, красавчик, крутой, мафиозо и его деваха, бой-баба, бизнесвумен…), или унылые рупоры авторских идей: меланхолии, нигилизма, пофигизма, мизантропии – типовые изделия поточного производства. Фирменная наблюдательность актрисы Гурченко снова была никому не нужна. Она переключилась на любимый жанр музыкальных фильмов, но поздно: время ушло, и ее последняя авторская работа – музыкальная мелодрама «Пестрые сумерки» – настоящего проката уже не имела.

Тогда, в середине 1980-х, я написал: «Состоялась большая актриса. И можно с радостью констатировать это не где-нибудь на закатных юбилейных торжествах, а теперь, когда для нее пора расцвета». Теперь Люси Гурченко больше нет, и пересматривать ее фильмы больно, потому что видишь, какого масштаба искусство на наших глазах кануло в Лету, – оно каждый раз или опаздывало, или опережало свое время.

И еще потому, что на экране – действительно великая актриса, но эти слова она уже не услышала. А ей это было нужно, как никому.

Без аплодисментов актер не может, они входят необходимой частью в его профессию и судьбу. Они важны и для публики: в театре финальные овации – самый счастливый момент единения зрителей с людьми на сцене, выражение взаимной любви и, главное, взаимного понимания (помните у Киплинга: «Мы одной крови – ты и я!»). Киноактер такими прямыми контактами с публикой обделен: фильм крутится сам по себе, где-то далеко, и нет этих великолепных мгновений, когда шквал аплодисментов останавливает спектакль. Но и актер кино кожей чувствует успех, и любовь, и отторжение, и равнодушие.

Словом «Аплодисменты» Гурченко назвала одну из своих книг, повторив его дважды. Этим словом назван один из ее фильмов, который все принимают за слепок ее собственной судьбы, и только она с этим не соглашалась: ей-то известно, насколько все сложнее и глубже. Она судьбой сделала профессию и ни для чего другого не оставила в своей жизни места – ни для семьи, ни для детей, ни для близких.