Валерий Кичин - Людмила Гурченко. Танцующая в пустоте

Это можно было бы считать эгоизмом, если забыть, сколько всего сумела благодаря этому эгоизму подарить нам актриса. Это был эгоизм невиданно щедрый и целиком отданный людям. Но люди судят иначе: утюг важнее вечности. Поэтому столько недобрых пересудов и домыслов и при жизни ее, и после смерти.

Никто не знает, с каким чувством Гурченко входила в год своего семидесятипятилетия. Но незадолго до наступления этого года она вдруг грустно сказала: «В семьдесят пять умер мой папа…»

В преддверии этого года она решила съездить в родной Харьков. Словно чувствуя приближение неизбежного, попрощалась с бульварами, с парком, где гуляла с отцом, с кинотеатром, с фронтона которого когда-то торжествующе улыбалась, к гордости отца, ее Леночка Крылова. Со школой, где училась («Русская школа была далеко, а украинская у нас во дворе. И меня туда отдали. Не было ничего – ни парт, ни мела, ни даже классов, потому что в школе располагался немецкий госпиталь. И там говорили на украинской мове, из которой я тогда ни одного слова не знала»). С большим школьным залом, где прошли ее первые выступления. Побывала в почти уже исчезнувшей с лица земли деревне, откуда был родом ее отец Марк Григорьевич Гурченков.

Пришла в дом, где родилась и росла: «Вот – окна старые, теперь таких уже не делают!»

Окна были высокие и длинные, с запыленными стеклами и потемневшими перекладинами. А на лестничных клетках и вовсе барские: сверху полукруглые, с прихотливой мозаикой из стекольных проемов – печальные следы былой красоты.

Постучалась в квартиру, где не была много десятилетий. Квартира – на четвертом этаже этого облупленного и теперь тоже полуживого, а тогда уютного и шумного дома. Тихо, словно стесняясь, сказала в закрытую дверь: «Меня зовут Люся… Людмила Гурченко. Я жила в этом доме и просто хотела взглянуть… на… родные места».

Говорила спотыкаясь, чувствуя какую-то неказистость положения: знаменитая актриса просится в родной дом. Никто не поверит.

За дверью затаились. Или, может, просто никого не было. Она долго с надеждой смотрела на замок – вдруг щелкнет! Потом обреченно попросила у двери прощения: «Ну, извините!»

Сразу как-то погасла и стала тяжело спускаться по лестнице.

Дала большое интервью харьковскому телевидению. Теперь оно кажется подведением итогов:

– Сейчас так много непрофессиональных людей, которые занимаются журналистикой! И вот девочка с телевидения спрашивает: «Кто для вас является образцом? Только не говорите, что отец!» Я научилась гасить в себе все бури. Я просто встала и ушла. Потому что он был моим главным учителем. Он меня вбросил в жизнь. Я наделала массу ошибок, встревала там, где не надо, моя невыдержанность – это все оттуда. Плохо – но и прекрасно. Иначе бы не состоялось то, что состоялось. Сейчас я научилась владеть собой, научилась ждать, не терять впустую калорий, научилась говорить по-московски, хотя москвичкой так и не стала. Потому что уже всех приучила к моему диалекту. И это одна из моих маленьких побед. Вообще, за мной шла слава веселой оптимистки, радостной и распахнутой. А если разобраться – было недели три хорошего времени, а все остальное – терпение, ожидание, ожидание… У меня никогда не было режиссера, который думал бы обо мне, знал бы, какой будет мой следующий фильм. Всегда были разные режиссеры, с разным опытом, талантом, интеллектом, и мне каждый раз приходилось встраиваться.

Весной 2010 года она наконец удостоилась чествования в кругу своих коллег: киноакадемия «Ника» решила дать Гурченко приз «За честь и достоинство в профессии». И это был, по-моему, первый случай, когда весь «террариум единомышленников» аплодировал великой актрисе стоя.

Как вскоре выяснилось, «Ника» со своей премией успела вскочить на подножку последнего вагона поезда, уходящего в вечность: Люсе оставалось быть среди нас уже меньше года. И это по-своему удивительно, что – успела. Потому что противников, как водится, было предостаточно. Эльдар Рязанов рассказывает об этом корректнее:

– Мы в Академии уже очень давно говорили, что надо бы Люсе дать премию за честь и достоинство в профессии, – это самая почетная из наших премий. Но каждый раз было какое-нибудь предложение, которое казалось более актуальным. И вот в год ее юбилея было наконец решено: даем премию Гурченко. На сцене была она, и мы втроем с Петром Тодоровским и Алексеем Германом пели ей терцет восхищения. Это надо было видеть. Из всех троих только Тодоровский обладает слухом и может петь, Герман вообще не пел, а только раскрывал рот, я издавал какие-то невнятные звуки. Но главное – надо было видеть лицо Гурченко. Она, конечно, старалась сделать вид, что это ей необыкновенно приятно, но все-таки на лице ее читалось невероятное страдание: она была безупречно музыкальной, и наш терцет терзал ее слух, наверное, больше пения мартовских котов.