Чарльз Чаплин: Моя биография

Я боялся какой-нибудь чувствительной сцены и постарался напустить на себя деловой вид, будто мы виделись две-три недели тому назад.

— Ну! Ну! В конце концов мы все-таки добрались до тебя! — начал я весело.

Она улыбнулась, но на ярком солнце я заметил, как у нее дрогнули губы. И тут я начал ей пояснять, зачем я ее вызвал, рассказал ей сценарий.

— По-моему, это замечательно, — сказала она. Эдна всегда была очень восторженной.

Она почитала мне куски роли, и, надо сказать, неплохо. Но одно ее присутствие вызывало во мне какое-то тоскливое чувство — она так живо напоминала мне мои первые успехи в кино, те дни, когда все еще было впереди.

Эдна со страстью погрузилась в работу, правда, из этого ничего не вышло. Образ требовал определенной, чисто европейской утонченности, которой у Эдны никогда не было. Поработав с ней три-четыре дня, я был вынужден признать, что она не годится для этой роли. Но Эдна и сама почувствовала скорей облегчение, чем разочарование. Я больше не видел ее, и она не давала о себе знать. Но потом она написала мне в Швейцарию и поблагодарила меня за полученный чек.

«Дорогой Чарли!

Первый раз в жизни я пишу тебе, хочу поблагодарить за дружбу, которой ты дарил меня в продолжение стольких лет, за все, что ты сделал для меня. Юность считается беззаботной порой, но я знаю, что на твою долю и тогда выпало немало забот. Однако я верю, что теперь зато твоя чаша счастья с такой прелестной женой и детьми полна до краев…

(Дальше Эдна описывает свою болезнь, чудовищные расходы на докторов и сестер, но кончает, как и всегда, веселой шуткой.)

Расскажу анекдот, который недавно услышала. Летчика посадили в ракету, запломбировали и выстрелили, чтобы посмотреть, как высоко он может подняться. Ему было предписано следить за высотой. Вот он и считал все время: 25 тысяч… 30 тысяч… 100 тысяч… 500 тысяч… Очутившись на такой высоте, он сказал про себя: «Господи Иисусе Христе!» и тут тихий мягкий голос отозвался: «Э?»

Прошу тебя, прошу тебя, Чарли, дай мне о себе знать, как можно скорее, — хотя бы два слова. И, пожалуйста, вернись — твое место здесь!

Искренне твоя самая верная и самая большая почитательница.

За все эти годы я не написал Эдне ни одного письма — вся связь с ней шла через студию. Ее последнее письмо было ответом на сообщение о том, что она по-прежнему будет получать свое жалованье.

13 ноября 1956 года.

«Дорогой Чарли!

И вот снова сердце мое переполнено благодарностью тебе. И снова я в лечебнице («Ливанские кедры»), — тут мне облучают шею кобальтом и рентгеном. После этого ад уже не страшен. А ведь это надо терпеть, пока человек способен хотя бы пальцем шевельнуть. Но тем не менее это лечение — самое лучшее из всех известных доныне от той болезни, которая меня мучает. Надеюсь, что в конце недели меня отпустят домой, и тогда я буду амбулаторной больной (как это будет замечательно!). Я уж благодарна и зато, что у меня внутренние органы не поражены и что у меня чисто местное заболевание — так, по крайней мере, мне говорят. А мне все это напоминает рассказ о парне, который стоял на углу 7-й авеню и Бродвея и почему-то рвал бумагу на мелкие клочки и разбрасывал их на все четыре стороны. Подходит полицейский и спрашивает, что это ему вздумалось сорить? «Отгоняю слонов», — отвечает парень. Полицейский ему на это: «В моем районе нет никаких слонов!» — «Вот видите, — говорит, — значит, мое средство действует!» Вот тебе моя глупость на сегодняшний день — ты уж прости меня.

Надеюсь, что и ты и все твои здоровы и радуетесь тому, ради чего ты работал всю жизнь.

Вскоре после того как я получил это письмо, она умерла. Мир вокруг молодеет, юность побеждает. А мы, чем дольше живем, тем более одинокими становимся.

И вот я подошел к концу своей одиссеи. Я понимаю, что время и обстоятельства благоприятствовали мне. Мне выпало на долю быть любимцем всего мира, меня и любили и ненавидели. Да, мир дал мне все лучшее, и лишь немного самого плохого. Какими бы ни были превратности моей судьбы, я верю, что и счастье и несчастье приносит случайный ветер, как облака в небе. И, зная это, я не отчаиваюсь, когда приходит беда, но зато радуюсь счастью, как приятной неожиданности. У меня нет определенного плана жизни, нет и своей философии, всем нам — и мудрецам и дуракам — приходится бороться с жизнью. Я бываю и очень непоследователен: мелочи иногда вызывают у меня раздражение, а катастрофы оставляют равнодушным.